МАРТИН БЕРГ: Налоговой инспекции.

ЖУРНАЛИСТ [вежливо смеётся]

МАРТИН БЕРГ: А если серьёзно – слишком сильной фиксации на собственных амбициях. Одно дело, когда у тебя это в голове, но совсем другое – вытащить это из головы на бумагу. Если вы Моцарт, это легко, вы же помните этот фильм. Но человек чаще всего не Моцарт. Большинство – обычные смертные, поэтому им может понадобиться руководство, которое поможет не заблудиться в собственных устремлениях.

* * *

Мартин вообще-то хотел взять отпуск не раньше июля, но какая разница, находится он на работе физически или нет. Разумеется, и он, и Пер ежедневно приходили в помещение, получившее название «офис» («редакция» звучало бы слишком претенциозно, учитывая, что где-то рядом маячило банкротство), но делали они это скорее просто для поддержания духа.

К концу недели Мартин завершил все неотложные дела в городе, записал сообщение с номером телефона загородного дома на автоответчик и заказал пересылку почты. Под предлогом, что нужно привести в порядок квартиру, он на несколько дней задержался в городе, и по их истечении чувствовал себя как никогда отдохнувшим. Перед отъездом он даже собрал все те многочисленные страницы, которые имели отношение к «Сонатам ночи», и бросил их в сумку вместе с издательскими рукописями и корректурами.

Ехал на минимально допустимой скорости, останавливался заправиться, купить газету или сосиску в тесте – и съесть её, опершись на капот. Июньское солнце было тёплым и нежным, газета свежей, бумага гладкой. В Фалуне какой-то сумасшедший лейтенант расстрелял семерых. Известный журналист перечислял причины для вступления Швеции в ЕС. Представляли новую сборную по футболу – компанию аккуратных парней с напомаженными чёлками и серьёзными минами.

Когда Мартин въехал во двор, навстречу ему выбежала дочь.

– Папа, – произнесла она и, запыхавшись, на миг остановилась, – ты можешь отвезти меня и Эммануила в магазин с видео?

– Детка, я же только что приехал…

– Ну пожалуйста!

– Ты же знаешь, что это три мили. – На самом деле полторы.

– Но мне скучно.

– Почитай книгу.

– Я почитала.

– Завтра я тебя отвезу.

На этом она успокоилась и убежала.

За пять дней его отсутствия дом стал напоминать санаторий для выздоравливающих. На окнах в залитых солнцем комнатах развевались белые шторы. Все чувствовали себя обязанными соблюдать тишину. Ингер сняла звенящие ожерелья и этнические накидки, сменив их на простое платье и передник.

В большой кованой кровати лежала, укутанная в одеяла, его жена, бледная и измождённая, в свежевыглаженной хлопковой пижаме. Ингер определила диагноз и назначила лечение: Сесилия «переработала», и ей необходим отдых, чтобы «прийти в себя». Ингер же, закалённая четырёхкратным материнством, в это время позаботится об Элисе. Конечно, ребёнка надо будет кормить, но между кормлениями Сесилия будет соблюдать постельный режим. Максимум – выходить на прогулку в сад. Ракель не должна беспокоить её ни при каких обстоятельствах, Ракель будет хорошей девочкой и не станет докучать маме. Ну и, разумеется, никакой истории идей колониализма.

На веранде установили шезлонг, и когда Сесилия сказала, что чувствует себя Касторпом из «Волшебной горы», Мартин не сразу сообразил, что она шутит. Шутки такого рода её мать не улавливала, так что реплика предназначалась только им двоим.

Мартин так толком и не разобрался, какая роль в этом санатории отводилась ему. Он предпринимал неуклюжие попытки помогать на кухне, но возмущённая тёща выставляла его за дверь и возвращалась к жарке котлет на пятерых и наблюдению за спящим внуком. Мартин уходил навестить Сесилию, но при ней всегда находился её брат. Эммануилу велели следить за тем, чтобы все пожелания Сесилии немедленно удовлетворялись, и к этой обязанности он отнёсся с большой серьёзностью. Она хочет чаю? А как насчёт книги? А насчёт партии в карты?

– Нет, спасибо, я всем довольна, – отвечала она с закрытыми глазами.

– Давай хотя бы в карты сыграем?

Но Сесилия качала головой.

Мартин привёз с собой из города несколько книг и представлял, как она растрогается, узнав о его заботе, но книги так и остались в сумке. Сесилия не читала ничего, кроме газет. Кроссворды решала только наполовину и не могла вспомнить простые слова. Когда на следующий день Мартин повёз самых младших членов семейства в местный видеопрокат, она попросила только солёной лакрицы, а из фильмов «можно что-нибудь типа “Рокки”».

В машине Эммануил предложил поискать вместо Р4 ^[197] другую радиостанцию, а Ракель начала считать пасущихся коров и заставила отца пообещать, что он купит ей комикс, если она досчитает до пятисот.

– Семнадцать, восемнадцать…

– Детка, а ты не хочешь считать про себя?

Когда они вышли из машины, Ракель сообщила:

– У меня получилось всего тридцать две.

– Но за проявленный в полях героизм ты всё равно получишь своего Дональда Дака.

* * *

Раньше Мартину казалось, что энергия Ингер Викнер направлялась преимущественно на бессмысленные хозяйственные действия: по-особому разложить на подносе печенье, убрать из букета увядший цветок. Теперь же все её безостановочные движения обрели стратегию и цель. Она вела себя как старшая медсестра в частном лечебном учреждении начала двадцатого века, причём остальному персоналу (Эммануилу и Ракель) она не могла поручить ничего хоть сколько-нибудь ответственного, более того – остальной персонал тоже требовал присмотра. Эммануил быстро забыл об обязанностях сиделки и вернулся к себе в комнату, окна которой были занавешены одеялами. Из-за закрытой двери доносился приглушённый рок. Посыпание сахаром финских булочек не вызывало у Ракели никакого энтузиазма, и при первой возможности она убегала из кухни. И вдобавок ко всему порвала в кустах ежевики матроску, в которую её переодела Ингер.

– Это же было винтажное платье! – взвыла бабушка при виде дыры. Лицо Ракели сморщилось, и она снова убежала. Мартин найдёт её не скоро – спящей за диваном.

И если Ингер находилась в нескольких местах одновременно, то присутствие в доме Сесилии было вообще незаметным. Наверху скрипели половицы. Вниз опускали поднос с недопитым холодным чаем и яичной скорлупой. Наверх относили вечерние газеты. На веранде обнаруживались кожаные туфли с заломленными задниками. Из спальни доносился её тихий голос, она сидела на кровати рядом с дочерью и держала на коленях книжку. Девочка не шевелилась, словно малейшее движение могло стать поводом для выдворения из комнаты.

Какое-то время казалось, что пребывание за городом никак не помогает его жене почувствовать себя лучше. В городе она хотя бы сохраняла минимум нормальности; теперь же любое занятие казалось ей непосильным. Она уклонялась от всех действий, предполагавших одновременное общение более чем с одним человеком. Кормление длилось вечность, после чего она выглядела усталой и как будто постаревшей. Тридцать минут с Ракелью требовали двух часов некрепкого сна. Лишь изредка выходя в сад, Сесилия передвигалась со стариковской медлительностью. Бо́льшую часть времени она дремала, либо в кресле Касторпа на веранде, либо у себя в комнате. Весь дом жил в ускоренном темпе – на кухне суета, что-то падает, Ракель бегает по траве, Эммануил заводит мопед, – но в прохладной полутёмной комнате Сесилии все движения замедлялись, а звуки становились тише.

Мартин осторожно присел на край кровати. Сесилия всегда была слишком уставшей, чтобы разговаривать, и он просто пересказывал ей все события дня: Ракель проплыла в озере пятьдесят метров после того, как он пообещал ей мороженое, Элис перевернулся на живот, что, по мнению Ингер, случилось «чрезвычайно рано». Он выпил её недопитый чай, доел бутерброд. И дорешал лежавший на тумбочке кроссворд.

– От Густава ничего не слышно? – спросила она как-то. Глаза закрыты, словно ей требовалось приложить усилие даже для того, чтобы сформулировать вопрос.