Мартин и Сесилия застелили постель. Впервые за долгое время они делали что-то вместе.

– Нужно покормить Ракель, – сказала она, присаживаясь на край кровати. – А Элис вот-вот оправится после киднеппинга…

– Я всё устрою, – кивнул Мартин. Само пребывание вне радиуса потребностей младенца уже вселяло покой. А тёща, насколько он её знает, вскоре попытается запихнуть в их дочь гораздо больше сухарей и домашнего ежевичного джема, чем та способна съесть.

– Подгузники в красной сумке, а его одежда в рюкзаке… – сообщила Сесилия уже полусонным голосом, натягивая на себя одеяло.

В течение последующего часа Мартин получал подробнейший отчёт о делах и заботах семейства Викнер. Ларс приедет только через месяц, не может оставить работу. Ему очень многое нужно сделать, поскольку почти все его коллеги некомпетентны и/или тайные алкоголики. Петер взял летнюю подработку врача-стажёра и уже снискал благосклонность старшей медсестры. Вера уехала учить язык в Италию, где на неё очень быстро вышло модельное агентство, и она теперь должна сняться в рекламе какой-то модной марки одежды, Ингер забыла какой. Потом раздалось фырканье мопеда, и во двор въехал Эммануил Викнер с пакетами из супермаркета в люльке, уже через минуту он появился на кухне.

– Привет, – сказал он.

За последние пару лет Эммануил очень вытянулся и начал сутулиться, как бы извиняясь за новые сантиметры. Волосы собраны в конский хвост, он проколол одно ухо и обзавёлся серьгой. Всё это Мартин заметил ещё на присланной фотографии с выпускного, но, сопоставив нынешнего сгорбленного подростка с тем молодым человеком в костюме, Мартин сделал вывод, что на снимке Эммануил Викнер выглядит лучше, чем в жизни. Там он был совсем другим, с решительным подбородком и прямым взглядом. А в реальности складывалось впечатление, что ему всё время хочется спрятаться. У него подворачивались ноги, подрагивали руки, бегал взгляд. От него слегка несло по́том, а футболка с названием группы, которое Мартин явно слышал, но не помнил, в каком стиле они играют, была явно несвежей.

Из сада прибежала Ракель, обняла Эммануила и, посмотрев на его майку, спросила:

– Что означает «нирвана»?

– Это высшая цель буддизма, – серьёзно ответил ей дядя. – Это означает прекращение перерождений и постижение всего сущего.

– Ясно, – сказала Ракель без особого интереса. Вопросы о значении того или иного слова, как подозревал Мартин, Ракель задавала, чтобы собеседник понял, что она умеет читать и внимательно слушать.

– А ещё это американская рок-группа, которую не любит моя мама.

– Эммануил, ты не прав. Я их не «не люблю». Я просто не считаю их… так сказать, хорошими музыкантами. Я считаю, что они, как там они называются, не умеют петь. Я считаю, что у них нездоровое отношение к наркотикам.

– Мама опасается, что я могу пристраститься к дряни, – сказал Эммануил Ракели.

– Что такое дрянь?

– Это наркотик.

– Эммануил, я действительно не считаю… – начала Ингер, но её прервал истошный младенческий крик.

Они с облегчением удостоверились, что успокоительный репертуар Ингрид (покачать, попробовать покормить из бутылочки, поменять подгузник) неэффективен. Поначалу Элис вёл себя так тихо, что их, похоже, сначала заподозрили в преувеличении масштаба катастрофы.

– Я покатаю его в коляске, – сказал Мартин, – чтобы мы не мешали Сесилии.

Ингер уверяла, что в этом нет необходимости, она может сделать это сама. Мартин по инерции пытался настаивать.

– И как вы с ума не сошли, – сказал Эммануил, когда они скрылись из вида. – Честно говоря, я иногда задумываюсь, зачем люди вообще заводят детей. Это же постоянное балансирование на грани безумия.

– Всё не так страшно, – вздохнул Мартин.

– Полагаю, это эволюция, – сказал Эммануил. – Продолжение рода и так далее.

– Что такое эволюция? – спросила Ракель.

Сесилия проспала шестнадцать часов.

Мартин завтракал, когда услышал её шаги на лестнице.

– Где все? – Она была ещё в пижаме и направилась прямиком к кофеварке.

– Ракель с Эммануилом пошли на рыбалку. Твоя мама сделала из платка нечто вроде кенгурушника и привязала Элиса к себе.

– О боже.

– Но оказалось, что это неплохо работает. Он там висит, как мартышка. Она с ним в саду.

Несколько мгновений они, синхронно дыша, прислушивались, не кричит ли их сын. Было тихо.

– Ракель взяла спасательный жилет?

– По-моему, они собирались для начала подсечь лучепёрую щуку с мостка.

– Эммануил как-то действительно поймал щуку, – рассмеялась Сесилия. – Мама её сварила. Там было полно костей. На вкус отвратительно. Большое разочарование.

Целых пятнадцать минут они сидели вместе на кухне. Мартин поначалу не знал, что сказать, но Сесилию, похоже, удовлетворяло пролистывание газеты. Она отпустила какой-то комментарий о Руанде, попросила его передать сыр и снова замолчала.

Он вспомнил, что в начале знакомства отмечал все детали: все её родинки, веснушки, руки, порывистый жест, которым она как бы подчёркивала сказанное, то, как она прикусывала щеку, как запускала руки в свою шевелюру, и волосы торчали в разные стороны. За последний год она как будто застыла, как будто физической энергии ей хватало только на самое необходимое. Потом появилась Ингер в испачканных глиной сапогах и велела кормить малыша. Сесилия вышла в салон, чтобы ребёнок мог спокойно поесть.

* * *

За огромным столом в библиотеке Мартин писал письмо Густаву. Не очень большое, но на него ушло несколько часов, потому что четыре варианта пришлось забраковать.

Несколько месяцев из Лондона не было никаких известий. Сразу после переезда Густав иногда писал, но вскоре вся корреспонденция свелась к редким открыткам. Последним приветом стало поздравление с рождением Элиса, пришедшее с двухнедельным опозданием, – короткое сообщение, сформулированное с шаблонной вежливостью. Зато достоверным источником информации становились газеты. Весной «Гётеборг постен» напечатала большую статью под заголовком «Работы гётеборгского художника Густава Беккера успешно продаются в Лондоне». Цикл «Люкс в Антибе» – название для французских картин, видимо, придумал Кей Джи – имел огромный успех и удостоился всеобщих похвал. Как минимум две работы приобрёл для своего собрания Музей современного искусства. «Что очень радует», – говорил галерист К. Дж. Хаммарстен. Журналисту удалось также выяснить, что молодой художник является сыном Бенгта фон Беккера, исполнительного директора «Стрёмбергс рэддериет», упоминалось и о трудностях, возникших у компании в связи с судоходным кризисом. В качестве иллюстрации была напечатана зернистая фотография Густава, сделанная, судя по всему, несколько лет назад.

Мартин вздохнул и начал вертеть ручку между пальцами.

Ему было трудно выбрать для письма правильный тон: лёгкий, но не сглаженный, правдивый, но не жалобный. Сперва он слишком подробно написал о коликах, бессонных ночах и о том, что издательство, возможно, не протянет больше года. Потом вычеркнул все фразы, в которых звучала жалость к самому себе, но получилось сухо и стерильно. Представил неприятную сцену: Густав лишь пробегает глазами письмо утром после калейдоскопической клубной ночи, и оно не вызывает у него никакого отклика.

Финальная версия содержала всю существенную информацию, которая была изложена кратко и без сантиментов: три месяца непрерывного крика, отчаявшаяся Сесилия, упадок в издательстве и возможное банкротство. Загородный дом Викнеров стал кулисами буржуазного цирка, временным прибежищем изгнанника, а Мартин – Джеймсом Джойсом в Триесте.

Он перепечатал чистовик письма на забытой пишущей машинке с высохшей лентой и, не найдя марок, положил его в полиэтиленовый пакет вместе с десятью кронами, вышел на дорогу и прикрепил пакет к почтовому ящику с помощью специальной скрепки.

IV

ЖУРНАЛИСТ: Чего, по вашему мнению, писателю следует остерегаться?