– Я стар для всего этого, – сказал Мартин.

– Брось. До того момента, когда тоска и уныние вопьются в тебя своими когтями, ещё верных десять лет.

– Возможно, они уже…

– Прекрати, в главном ты молод. Чёрт, а представь, что тебе сорок, – возразил Густав.

– Я надеюсь умереть до сорока.

– Не говори так.

Компания перед ними начала внезапно раскачиваться и громко смеяться, кто-то упал, а девушка, которая стояла ближе других, толкнула Мартина и с хихиканьем извинилась. Она посмотрела на него с любопытством, а рука, упёршаяся в руку Мартина, задержалась на несколько секунд дольше, чем нужно. В воображении Мартина молниеносно пронеслось: она двигается на танцполе, слегка не попадая в такт – тонкие руки вокруг его шеи – рассветное небо – дурацкий смех и слишком яркий свет у ночного киоска с грилем – она стягивает свитер через голову – слишком узкая кровать в захудалой однушке где-нибудь в Горде…

– Ничего страшного, – ответил он и отвернулся.

II

МАРТИН БЕРГ: Писатель всегда ущемлён.

ЖУРНАЛИСТ: Что вы имеете в виду?

МАРТИН БЕРГ: Если он неизвестен, никто не думает, будто он делает что-то такое, что нужно всем. Он должен всё время доказывать, что чего-то стоит. А с другой стороны, если ему удаётся написать что-то хорошее, все ждут, что следующая вещь будет неудачной. И чем лучше он пишет, тем выше шанс, что ему не удастся снова выйти на свой же уровень. Как Набокову после «Лолиты». Джойсу после «Улисса». То есть всё время надо бороться.

* * *

Из всех событий девяностых самым положительным было то, что одно весьма крупное, особенно в сравнении с «Берг & Андрен», издательство захотело напечатать эссе Сесилии.

– Но вас я, разумеется, застолбила первыми, – сказала она.

К тому моменту стало, впрочем, ясно: возможности издавать элитарную литературу у «Берг & Андрен» ограничены. Или их нет вообще. Кроме того, констатировал Мартин, было бы неплохо, если бы в их финансовый резервуар поступило бы и внешнее вливание.

Но, надо отметить, он был удивлён.

Её работы каким-то образом приобрели известность не только в университете. Где-то напечатали статью, где-то эссе. Она рассылала их в различные журналы, и если что-то брали, сообщала об этом с удивлением и воодушевлением. Разумеется, он был за неё рад. Впервые увидев её имя напечатанным, он почувствовал гордость. Само собой.

Началось всё с текста, который она написала об Амелии Эрхарт, первой женщине, перелетевшей Атлантику, её двухмоторный самолёт упал в море в 1937-м. У Сесилии был период восхищения Амелией Эрхарт, она прочла её автобиографию, написанную незадолго до катастрофы, и повесила фото отважной лётчицы на доске для записей у себя в кабинете. А потом на волне этого увлечения написала о ней небольшое эссе. В фокусе были женщины, добивающиеся поставленной цели и погибающие ради неё, Сесилия проводила параллели с Антигоной из драмы Софокла. (Мартин никогда толком не понимал, какой смысл рисковать жизнью, чтобы вопреки запрету похоронить брата.) Они как-то ходили на спектакль в Городской театр, оставив дочь на няню, пили в антракте вино, а потом поссорились из-за его вопросов о психологической достоверности образа Антигоны. То есть на обратном пути в трамвае она прочитала ему небольшую и отлично аргументированную лекцию об отношении к индивиду, коллективу и судьбе в античной Греции, а Мартин поймал себя на том, что говорит:

– Послушай, Сисси, если это наша ежегодная ссора, то ссориться из-за Софокла я, чёрт возьми, не хочу.

Эссе взял авторитетный журнал о культуре. Сесилия получила скромный гонорар, но вошла во вкус, продолжила писать, и в итоге на свет появился сборник «Атлантический полёт». Он был опубликован осенью, и критики приняли его на удивление хорошо. Сесилия же утверждала, что вообще не рассчитывала на какие-то отклики.

– Кого может заинтересовать такая книга? – недоумевала она. – Пару интеллектуалов узкой специализации in spe ^[185].

Но как это подчас случается, «Атлантический полёт» вышел вовремя. СЕСИЛИЯ БЕРГ, которой ещё не исполнилось тридцати, докторант истории идей и переводчик, оживила эссе как жанр, снова сделала его содержательным и интересным. СЕСИЛИЯ БЕРГ пишет в манере между Монтенем и Бангом, как, видимо, не пишет больше никто, – и критики начали активно включать «Атлантический полёт» в списки рекомендуемых рождественских подарков.

«Её стиль одновременно лёгок, как полёт бабочки, и неумолим, как правый хук Джейка Ламотты ^[186]», – написал рецензент из «Дагенс нюхетер». Мартин благородно забыл, что этот же человек несколько лет назад толкнул Сесилию на книжной ярмарке, и, аккуратно оторвав заметку, повесил её на холодильник.

* * *

На втором ребёнке настаивал именно Мартин. Но оба считали, что, когда ребёнок один, он часто растёт несносным. Хотя Ракель, похоже, была совершенно счастлива, когда, задрав нос, гуляла с родителями и держала маму за одну руку, а папу за вторую. Она гордилась тем, что научилась читать в четыре года и делала вид, что не понимает, почему другие только начинают учить буквы. Разговаривая со взрослыми, она употребляла такие слова как «релевантный», а в детском саду вела себя подчёркнуто высокомерно.

– Может, после того, как я закончу диссертацию… – говорила Сесилия. Но они оба знали, что на это уйдёт несколько лет.

Мартин представлял, как передаст издательство молодому поколению, в то время как поседевшая и более солидная версия его самого снова сосредоточится на литературе. А по воскресеньям они все вместе будут устраивать шумные богемные ужины, ничем не напоминающие ковыряния в тарелках с пересушенным стейком под аккомпанемент отцовского покашливания и тиканья настенных часов из его детства и юности.

– Все говорят, что труднее всего с первым ребёнком, – произнёс он. – А второй – это уже как дважды два. И коляску покупать не надо, и всё прочее. Да и ты не молодеешь. – Он хотел сказать это в шутку, обычно подобные комментарии отпускала её мать, но Сесилия посмотрела на него без улыбки.

Это был год её тридцатилетия. Сесилия не считала, что эта цифра что-то значит, но её уже начали раздражать молодые студенты («выводок поколения семидесятых, стремящийся исключительно развлекаться»), а как-то вечером он обнаружил, что она копается в ящике с нерассортированными фотографиями.

– Смотри, какая я была маленькая, – она протянула ему снимок угрюмого подростка с волосами, похожими на заросли осоки; полностью одетая, она сидела у бассейна в Аддис-Абебе.

– Почти Ракель, – сказал Мартин.

– Я тут минимум на семь лет её старше, – рассмеялась Сесилия.

– Семь лет туда, семь лет сюда. Скоро у тебя самой будет сердитая дочь-подросток, которая не захочет купаться в бассейне.

Она вырвала у него из рук фотографию и ушла к себе в кабинет.

На тот момент диссертация Сесилии представляла собой бесчисленные стопки бумаги и горы книг с закладками. История идей колониализма оказалась предметом почти необозримого масштаба. Откуда начать? С какого времени? С какой части света? Или – она ходила кругами в гостиной и как бы рубила сформулированный вопрос вербальным мачете, – ей лучше взять историю идей постколониализма? И писать о той путанице мировоззрений и идей, которая царит на философских пространствах бывших колоний Запада? (Это предложение она записала в одном из валявшихся по всему дому блокнотов.) Она перечитывала Фанона, углублённо изучала Саида ^[187], думала, не прочесть ли всего Фуко и не стоит ли включить сюда дискурсивный анализ. Научный руководитель отмечал, что материал разрастается с неуправляемой скоростью.

Потом, вместо «если у нас будет второй ребёнок», она начала говорить «когда у нас будет второй ребёнок». И на своё тридцатилетие устроила неожиданно большой праздник.

– Поминки по моей улетающей молодости, – сказала Сесилия. И впервые за долгое время напилась так, что её основательно вырвало в цветочный горшок, после чего она немедленно потребовала, чтобы ей налили ещё виски.