– Это я, – сказал Густав. Похоже, он одновременно что-то жевал. Дело в том, сообщил он без преамбул, что он стоит на Центральном вокзале Гётеборга и размышляет, что бы такое придумать в «увольнительной из столицы».

– Когда ты приехал?

– Пять минут назад. Что ты делаешь? Когда мы можем увидеться?

Мартин уже собрался сказать, что это слишком неожиданно и он не может так быстро менять свои планы. Но тогда Густав обидится и позвонит Уффе, который никогда не отказывается пойти выпить пива, и они будут весь вечер ныть о деградации искусства в эпоху капитализма или обсуждать другие избитые вещи. И Мартин со вздохом сказал:

– На Йернторгет через пятнадцать минут, устроит?

Купив сигареты, Мартин расположился у фонтана и закурил. Сплошные машины. Он отвык курить, никотин поступал прямиком в мозг.

Несмотря на то, что Густав переехал в Стокгольм пять лет назад, Мартин, всякий раз, оказываясь в «Пустервике» или «Тай-Шанхай», всё равно ждал, что сейчас откроется дверь и Густав появится. Сквозь запотевшие очки окинет взглядом помещение и, держа руки в карманах, широко улыбнётся, заметит столик в самой глубине, махнёт в приветствии и направится к нему, обходя другие столы:

– Всё, с меня хватит, – скажет он. – Тот, кому нужна хоть какая-то духовная жизнь, к существованию в Стокгольме, видимо, не приспособлен.

И официантка его узнает, потому что официантки его всегда узнают, и он ей улыбнётся, широкой фантастической улыбкой, и тебе покажется, что ради него ты способен на всё. Он закажет пиво, и всё будет как всегда.

Мартин думал, стоит ли закуривать вторую сигарету сразу после первой, когда заметил на переходе Густава, он опоздал на десять минут.

– На Кунгспорт стройка! – крикнул он.

– Там всегда стройка.

– Но лучше не становится. К примеру, эта чёртова дорога. Кому пришла в голову блестящая идея проложить шоссе через Йернторгет…

На нем была армейская куртка, чёрные джинсы, высокие кроссовки и носки гармошкой – снаряжение, уже приобретавшее статус униформы. Одна дужка очков перемотана скотчем.

Несколько мгновений они стояли молча.

– В общем, ты в городе, – проговорил Мартин. – Как ты?

– Да ты и сам знаешь. Как обычно. Ну что, в «Прагу»?

Они шли по Ландсвэген. Кинотеатра на Лилла Рисосгатан больше не было. У Скансен Кронан стоял новый кирпичный дом с рядами пустых окон.

– Памятник идиотизму мэрии, – сказал Густав, кивнув в его сторону.

– Многие старые дома в аварийном состоянии, – произнёс Мартин.

– Их можно было бы восстановить. Быть такого не может, чтобы снести и построить новое было дешевле реконструкции.

– Я думаю, именно так и есть.

Здание, в котором располагался ресторан «Юллене Праг», исчезло несколько лет назад, но заведение перекочевало в новостройку. Для наплыва посетителей было ещё рано, в углу сидела лишь стайка завсегдатаев. Когда принесли меню, Густав просиял: оно почти не изменилось.

– Ну, как там у тебя? – спросил Мартин, когда официантка принесла запотевшие кружки. Он пытался вспомнить, когда они виделись в последний раз. Спрашивать не стоило – Густав в ответ наверняка обиженно скажет, что Мартин тоже мог бы приехать и лишний раз его навестить, если бы хотел.

– Так себе. Люди больше не покупают живопись. Наступила, видимо, Великая Депрессия, и яппи в тревоге.

Казалось, выставка дипломников Валанда была вчера – Мартин вспомнил толчею, приподнятый настрой и воодушевление от того, что у Густава раскупили все работы. Но, сказал себе Мартин, прошло уже пять лет. Густаву тогда повезло. Через каких-нибудь полгода после выставки биржа обрушилась и утащила за собой рынок искусства. В то время Мартин был целиком занят новорождённой дочерью и лишь мельком просматривал заголовки новостей из мира, который не имел к нему никакого отношения. Сейчас Ракель серьёзна и по-детски косолапит, до крови расчёсывает комариные укусы и сосредоточенно читает комиксы. И Густав Беккер больше не безвестный художник, на чьих картинах можно подзаработать.

– Ты же всё равно не хотел продавать картины яппи?

Густав сунул в рот сигарету:

– В Стокгольме от этого никуда не деться.

Вскоре Мартин поймал себя на том, что вовсю рассказывает об издательстве: справятся ли они с финансовым кризисом? Что делать, если нет? Выдавал незамысловатые шутки и фразы, которыми пользовался и в других разговорах, но от темы старался не отклоняться. Когда принесли еду, он почувствовал облегчение, потому что тарелка со шницелем, которая «выглядела в точности, как десять лет назад», привела Густава в полный восторг. Мартин про себя согласился, в конце концов вариантов у тарелки со шницелем действительно немного, и они выпили за постоянство «Юллене Праг».

После второй кружки Мартин пошёл позвонить – предупредить, что будет поздно. В глубине души ему даже хотелось, чтобы Сесилия попросила его вернуться домой, как вроде бы делают другие жёны. Но она лишь завистливо вздохнула и велела передать привет.

После третьего или четвёртого бокала Густав стал более разговорчивым – темп он держал вдвое быстрее, но и распалялся сильнее.

– Все перешли на тёмную сторону. Сплошные званые ужины, свежие цветы и прочее дерьмо. И дети. Народ заводит детей. Виви беременна, так что от них теперь тоже уже несколько месяцев ничего не слышно. Канули в чёрную дыру семейной жизни. – Густав, щурясь, подозрительно смотрел на Мартина сквозь сигаретный дым, как на потенциального предателя. Дети, по словам Густава, вызывают у него стресс. Исключение только Ракель – «умный и эмоциональный человек».

Другой темой, к которой он то и дело возвращался, были города – тот, в котором он родился, и тот, в котором он живёт. «Гётеборг» – «выплёвывал» он с нарочитым произношением портового рабочего. Весь этот «маленький Лондон» не более чем эвфемизм для дыры, построенной на глине. А чемпионат мира по лёгкой атлетике – задокументированный комплекс неполноценности. Авенин – насмешка над главной улицей. У людей отсутствует стиль. Клубная жизнь убога и неинтересна. Искусство чахнет в этой провинциальной топи. Праздник города – печальная вакханалия обитателей Партилле ^[182]. Кубок Готия ^[183] – единственное важное международное мероприятие – то есть действительно важное для всех детей среднего школьного возраста в мире.

– Вам тоже надо отсюда уехать, – говорил он, вытряхивая из пачки очередную сигарету. – Кто открывает издательство в Гётеборге? Это то же самое, что предлагать устрицы на матче IFK ^[184].

– Сесилии кажется, что это будет слишком близко к её родителям, – сказал Мартин.

На самом деле они даже ни разу это не обсуждали. Но по мере роста промилле Густава начало кренить к противоположному полюсу. В Стокгольме, заявлял он, стряхивая пепел мимо пепельницы, полно народу, которому ты интересен, только если ты что-то из себя представляешь. А если ты просто сидишь в парке на скамейке, тебя даже взглядом не удостоят. Чуть расслабишься в метро, и тут же получишь в спину локтем. Все нервные, галеристы снобы, настоящих друзей нет.

– А тут, конечно, всё по-другому, – сказал Мартин.

– Тут, во всяком случае, живут настоящие люди, – провозгласил Густав, и его голос сорвался. – Реальные люди. Я действительно так считаю.

– Что ж, возвращайся.

– Я думал пожить какое-то время в Берлине. Или Лондоне. Нет, чёрт. Сколько мы тут сидим? Ещё только одиннадцать? Куда мы пойдём?

– Мне, наверное, пора… – Мартин не был уверен, сколько из стоявших на столе кружек выпил он. Перед ними постоянно появлялись новые.

– Ты не можешь меня сейчас бросить! Время детское, Мартин!

– Я не знаю…

– Пойдём. Подумай о рутине. Подумай о своей уходящей молодости.

– Да, но я что-то очень устал…

– «Вальвет» – это антитеза усталости.

– Ты уверен, что он ещё есть?

– Ты это у меня спрашиваешь? Мартин, я разочарован. Кто из нас живёт в этом городе, а?

Размашистыми шагами они шествовали по Линнегатан, и им казалось, что всё почти как раньше. Но «Вальвет» действительно закрылся, а в «Магасинет» выстроилась немыслимо длинная очередь. Мартин вспомнил о новом заведении на Кунгсгатан, и они тут же оказались в давке на прокуренной лестнице. Ни одного знакомого лица. Девицы с космами, в ботинках. Парни в клетчатых фланелевых рубашках и драных джинсах. В лицо ударила вспышка фотоаппарата.