Эпилог Время прошло той далёкой поры. В воздухе душном снуют комары. Скошена травка, прополот сорняк. На кладбище сельском лежит молодняк. Они все погибли от пуль и ножей, Лопат, коромысел и конских вожжей, От буйства, от водки и страстной любви, Дешёвой махорки и дерзкой братвы. А в отделении, в вечной тоске, На мраморном камне – шрам на виске Отчётливо виден на фото цветном: Взгляд с укоризной и вечным огнём. Во взгляде читает судьба-режиссёр Жене и свекрови извечный позор. По пьянке комбат захлебнулся в бадье. Попу анафема … и попадье. 1998 г. От грохота трамваев… От грохота трамваев и завыванья шин, Домов многоэтажных и выхлопов машин Я убежал из города за горы и леса На озеро прозрачное, где тонут небеса. Овал огромный озера мне виден из окна, К подножью гор заснеженных ласкается волна. Она в порыве страстном на берег набежит И, ошалев от счастья, быстрей назад спешит. Песчаный берег в золоте, зелёный лес вдали, А если выйти на балкон, то виден край земли, Где белый парус облаков уходит в небеса, Отрогов горного хребта сияет полоса. Крутая лестница ведёт с балкона в тихий сад, И погружаешься в цветов волшебный аромат. И пенье птиц, и шелест трав — какой же рай вокруг! Мне здесь хотелось быть с тобой, мой старый добрый друг. На одиночество роптать и не ценить покой, Друзей далёких вспоминать и пить за упокой. Больное сердце рвать в куски, крутить судьбу назад, И кадры жизни тасовать, минуя боль утрат. По-новому войти в судьбу, заполнить жизни зал И прокрутить своё кино, никто чтоб не мешал. Сперва попробовать с судьбой поговорить на «ты», И режиссуру отобрать, пообещав цветы. Актёров выбрать, текст раздать, расставить реквизит, Затем с оркестром пробежать весь жизненный транзит. Потом воспоминаний шквал кромсается в куски. Сам Станиславский проклял всё б до гробовой доски. Мелькнёт в сознаньи эпизод — заведомая ложь, Сигнал команду подаёт, и всё решает нож. Бескровный нож кроит сюжет и сцены бытия, И ты становишься себе защитник и судья. Пророков нет, герой, как Бог, и абсолютно прав, Событий чёток пересчёт, как воинский устав. Никто не омрачит судьбу, толпой не наорёт, Никто с цингой на Колыму этапом не идёт. Никто с трибуны не клеймит запуганных людей, Забыты муки и позор враждующих идей. Кругом гармония добра и разума прилив, Года печали, время слёз упрятаны в архив. Такой всемирный оптимизм, такая бодрость чувств, И постепенно сознаёшь, что то – шедевр искусств. Рукою твёрдой, не спеша, подпишешь гонорар. Тушите свет! Идёт кино! Здесь тянут на «Оска́р». И снова лестницей крутой выходишь на балкон, Экраном света и теней беспечно увлечён. Всё так же плещется волна о берег золотой, И белый парус облаков блуждает за скалой. Калейдоскоп реальных лиц, событий и времён На пленку ляжет без купюр и праздничных знамён. Мне слышен звон колоколов и шум волны в окно, Спешите видеть, господа, здесь крутит жизнь кино. 1999 г. Ещё в постели и, зевая… Ещё в постели и, зевая, таранишь силой всплески чувств. Их амплитуду поднимая, взлететь экстазом в мир искусств так хочется! Но ночи страсти не выпускают из-под власти, с тревожными смешавшись дня вестями вечера дурного, очередного выходного, слетев листком календаря. Остатки сна зарыв в подушку, ладонь воды холодной в рот плеснув, и рифмы в раскладушку укладываешь. Мысль бредёт, как будто в лес тропою дальней, в тень, к ручейку, где попрохладней, где вечный ключ – Ессентуки, как строфы, воду наверх гонит, конечно, наклониться стоит, прислушаться – звучат стихи. Теперь не надо отвлекаться, чтоб время зря нам не терять, и по-анкетному ужаться, чтобы все строчки срифмовать и всё, что в голову приходит: вот по карнизу Карлсон бродит, вот баба, правда, не Яга, с ногой, не костяной, под мышкой, вот Петя или Пётр с книжкой про волка. О́бразов – стога! В один из них проник Евгений, В другой – Татьяна, как вдова. На фоне всей колхозной лени Она – источник мастерства. С Онегиным домами дружит, о старом Гремине не тужит, скучает, правда, по Трике… Намедни он прислал ей розы. Где их сумел достать в морозы? Наверно, в старом сундуке. Пиши, перо благоговейно! Чернилам сохнуть не давай! И капли доброго портвейна с водой из крана не мешай. Застряв на слоге на ударном, себе ты кажешься бездарным, да и другим. С каких-то пор, среди стогов по полю шляясь, за строфы нудных рифм цепляясь, ни с кем уже не ищешь ссор. И в дообеденной дремоте зачем фундаменты шатать? Уж лучше при дурной погоде Игрою в рифмы развлекать себя с женой у самовара. И Куйбышев – опять Самара. И Чичиков в мечтах о том — заевши рябчик ананасом, с Маниловым напившись квасом, — как выгодней продать «Газпром». Сирени веточка в бутылке, в ней капли утренней росы. Скатился вовремя Грушницкий с площадки. Прострелить трусы ему успел ещё Печорин и, как известно, был доволен, уехав в Ближние Челны. Он в губернаторы подался, с Дубровским на дуэли дрался за честь своей второй жены. И в эту утреннюю пору сюжетов острых, лиц и драм перед глазами, словно в гору, стучит телега по камням колёсами воспоминаний, легенд, злых домыслов, гаданий, забытых былей, небылиц, инфантерийных генералов — из книжных памятных завалов и мемуаров светских львиц. С опухшей головой в постели, как хочется опять уснуть, послав всё к чёрту – на неделю опять блаженно утонуть в удобных, мягких волнах лени. И быть способным на колени упасть, прощения молить у снов, у судеб и у Бога, и сорок капель на дорогу валериановки налить. Март 1999 г., Вена |
