– Нет, не плевать. Тебе важно, чтобы все знали: тебе на них плевать.

– Ладно, может быть. Чуть-чуть.

Через минуту Мэриен призналась:

– Может быть, я отстригла волосы потому же, почему ты их не стрижешь.

– Может быть.

Тишина, одни ножницы.

– Я как-то слышал историю про женщину, которая вправду превратилась в мужчину, – сказал Калеб.

– То есть – вправду превратилась в мужчину?

– Она была ктунаха. Мне рассказал один старик в Шактауне. В общем, сто лет назад жила женщина, она вышла замуж за торговца каравана, но из-за совершенной неуправляемости ее прогнали. Тогда она вернулась к своим и заявила, что белые мужчины превратили ее в мужчину. И стала мужчиной.

– Нельзя просто так взять и стать мужчиной.

– Она даже женилась. И еще давала себе разные имена. Я помню только Гризли-Сидящий-в-Воде.

– А потом?

– Твердила, что она пророк. Приставала ко всем не по делу, в конце концов ее убили и вырезали сердце. – Калеб опустил ножницы. – Конкурс красоты ты не выиграешь, но лучше, чем было.

Мэриен провела рукой по затылку. Ровнее.

– Здесь нет зеркала.

– Ты мне не веришь?

– Зеркалу я поверила бы больше. – Она встала и попыталась поймать свое отражение в окне. Разглядеть удалось только маленькую голову, круглую и светлую. – С другой стороны, все будет лучше прежнего.

Калеб, вдруг оживившись, сгреб газету и, скомкав, бросил в печку.

– Тебе не интересно, какова моя цена за стрижку?

Где-то глубоко защекотали нервы. Они уже несколько лет не играли в его игры, но в нем появилась та же покалывающая нервозность. Игры в плен, игры, где по правилам надо снимать одежду, трогать.

– А ты не можешь просто сделать другу одолжение?

– Могу, конечно. Изредка. Я сделал тебе уже тысячу одолжений.

Из печки пошел едкий запах.

– Зачем ты бросил волосы в печку? – спросила Мэриен. – Воняет.

– Короче, цена – поцелуй.

Поцелуи никогда не были частью их игр. Она рассмеялась, ужаленная сильнее, чем если бы он предложил ей раздеться догола.

– Не то что я тебя люблю, – сказал Калеб. – Просто хочу потренироваться на тот случай, когда у меня будет настоящая девушка.

– Большое спасибо.

– Не за что. Плати.

Мэриен не двинулась, и он, раздраженно вздохнув, подошел к ней, глядя смело, насмешливо. Казалось невозможным, что они сейчас прижмутся друг к другу губами, однако это случилось. Точнее, прижался Калеб, сильно. Мэриен, крепко стиснув губы, отпрянула. Калеб усмехнулся:

– В следующий раз, когда тебе нужно будет постричься, придется целоваться получше.

– В следующий раз, когда мне нужно будет постричься, я пойду к парикмахеру.

– Кто-то же должен научить тебя целоваться.

– И вовсе не должен.

– Не будь трусихой.

– Я не трусиха.

– Еще какая трусиха. Вся дрожишь. Я же вижу.

Как бы она хотела, чтобы дрожь прекратилась.

– Может, просто не хочу тебя целовать.

Опять ухмылка:

– Не-а, не то.

Когда Калеб ушел, она уселась, гладя голову. Между ногами сдавило. Она положила туда кулак. Искры, как пушинки одуванчика. Так она трусиха? Мэриен точно не понимала, страх это или только смущение. Ответив на поцелуй Калеба, она бы признала тем самым, что хочет целоваться, в принципе хочет. А она хочет? Опять давит. И вдруг прозрение: она боится не столько целоваться, сколько признаться самой себе.

Мэриен опять положила руку на остриженную голову, чувствуя, как в ней зашевелилась гордость, смешанная с нарастающим давлением, похожим на болт, вкручивающийся в гайку. Стрижка – декларация, а никакое не признание. И все должно быть декларацией, а не признанием. Она перенесла вес на кулак, будто села верхом, покачнулась на нем. Оказалось недостаточно, и она взгромоздилась на подлокотник кресла. Мэриен думала о мужчине-животном, уткнувшем лицо между ног Джильды, о Феликсе Брейфогле, держащем ее за голени, о губах Калеба, подстегивала себя, пока наконец все мысли не исчезли.

Ок. 1790–1837 гг.

Она появляется на свет в конце восемнадцатого века, там, где позже будет Айдахо, сразу за зимней стоянкой ктунаха. Выпадает из матери, которая всю ночь шла и приседала, шла и приседала, и морозный рассветный воздух бьет ее так, что она кричит. На вид обычная девочка.

История обрывочная, противоречивая, смесь слухов белых людей и коренного населения, створоженная почти до мифа.

Когда подходит время выходить замуж, ей тринадцать; она вспыльчива; у нее широкая кость. Она знает, как находить и готовить пищу, плести из тростника половики, тысячу других вещей. Но ни один мужчина не хочет ее в жены. В негодовании она продырявливает каноэ «осетровый нос», принадлежащее мужчине, который ей нравится больше остальных.

Поблизости проходит группа белых мужчин, группа торговца и картографа Дэвида Томпсона. Ночью девушка покидает место стоянки и идет через леса.

Утром слуга Томпсона по имени Буавер выбирается из палатки и обнаруживает туземку, которая неотрывно на него смотрит. Сначала он боится, что это привидение, но девушка падает на колени и по камням, по грязи ползет к нему. Буавер всю жизнь ждал женщину, которая вела бы себя именно так.

Новая жена Буавера – девушка, вышедшая из леса, – поначалу не в тягость. Она хлопочет, помогая в лагере, хлопочет в постели Буавера, никогда не устает. Когда мужчины уже едва передвигают ноги, она весело бежит между деревьев. Быстро учит английский и немного французский. Смеется, когда мужчины, стреляя в животных, промахиваются. При переходе через реку безо всякого смущения снимает одежду и заходит в воду, бесстыдно отвечая на взгляды мужчин.

У многих людей Томпсона жен нет, а мадам Буавер щедра и услужлива, сильна и вынослива. Ее хриплый смех каждую ночь доносится из разных палаток, хоть Буавер и бьет ее или пытается бить. Она бьет в ответ, после чего у него синяки под глазами и разбитые губы, не хуже, чем ее собственные.

Она должна уйти, говорит Дэвид Томпсон. Он боится, что Буавер убьет ее, и не хочет неприятностей. Она должна вернуться к своим.

Она опять идет по лесам, не зная в точности, где ее племя. Искать приходится довольно долго. При помощи ружья, прихваченного у белых мужчин, она охотится и добывает пищу. Пробираясь между деревьями, представляет себя воином; мысль напрашивается сама собой. Даже не мысль – правда, просто раньше никем не замеченная.

Воссоединившись с ктунаха, она объявляет, что, оказывается, белые люди, обладая сверхъестественными способностями, превратили ее в мужчину.

Она начинает одеваться как мужчина, и этот мужчина дает себе прозвище – Ушедший-к-Духам. Он охотится и ловит рыбу, отказываясь выполнять женскую работу. Заводит лошадь, чтобы ходить с ружьем, и просится в набеги. Воины прогоняют его, но он не отстает, в темноте устраивается на ночлег сразу за их кругом. В сражении добывает трех лошадей и два скальпа. Очень неплохо.

Мужчина хочет жену. Ушедший-к-Духам подкатывает к девушкам, умеющим находить и готовить пищу, плести коврики, но они его не хотят. Он неистовствует, безумствует. Кричит, что сверхъестественные способности белых людей перешли на него, что стоит хорошо подумать, прежде чем ему перечить, поскольку кто знает, какую кару он может наслать.

Слово – «бердаш». Не идеальное, даже не близкое по смыслу: французское название катамита, мальчика, находящегося на содержании у взрослого мужчины, происходит через искаженные испанское и итальянское от древнеперсидского слова, означающего «раб». Белые звероловы, торговцы, исследователи еще со времен первых набегов на индейцев встречали людей, которые не вполне мужчины и не вполне женщины. Как их назвать? Кто-то забытый, пожав плечами, предложил чудом сохранившееся в памяти оскорбление, которое мать, когда он еще жил в Монреале, бросила его старшему брату. Слово разошлось, закрепилось.