После этих лозунгов она отпускала меня, и я на ходу чувствовал себя так, словно меня грубо облапали. То ли из-за маминого тона, то ли из-за того, как она кривила губы, когда речь заходила о Миядзима, я догадывался, что рассказывать слишком много опасно. И поэтому я умалчивал, что на куртке Юкико не хватает двух пуговиц, и умалчивал, что мне это совершенно безразлично.

Но чувство неизвестной угрозы оставалось. Маленькое жало в моей груди, оно впивалось все глубже, а даже самое маленькое, крошечное жало, если оно достаточно глубоко, раздирает рану. Оно ощущается инородным телом, которое постепенно ставит твое собственное тело на колени.

«Почему ты так не похожа на других?» — спросил я однажды Юкико.

Мы сидели в тени сосны.

В ответ словно заученная фраза: «Потому что я упала со звезды». — «Со звезды?» — я затаил дыхание. Она кивнула: «Мои родители нашли меня. В коробке у реки. У меня на шее висела записка. В ней было написано, что я принцесса созвездия Лиры и мне предназначена земная жизнь далеко от дома. Но только тс-с! Это секрет. Если кто узнает, клянусь, я рассеюсь звездной пылью». — «А твоя одежда?» Я сгорал от любопытства. Она зажмурилась, подумала немного с закрытыми глазами, распахнула их и воскликнула: «Маскировка! Все это маскировка! Чтобы не рассеяться, я ношу одежду нищей. — Наматывая кончик бечевки на мизинец, она добавила: — Иногда я тоскую по дому». — «Я тоже», — сказал я. «Значит, ты мне веришь?» — «Да Я верю тебе». — «И ты обещаешь хранить мой секрет?» — «Даю слово».

Мы взялись за руки.

«Друзья. На веки вечные».

Мы нацарапали наши имена на коре.

«Наше дерево дружбы, — объявила Юкико. Из кармана юбки она вытащила красную нить, повязала ее на ветку и продолжила: — Красная нить будет напоминать нам о том, что мы связаны. Поскольку я доверила тебе свой секрет, ты в долгу передо мной. И раз уж ты обещал хранить его, я в долгу перед тобой».

Торжественное соглашение. Тень от сосны плыла по земле. Лучи солнца струились по нашим головам.

Нам исполнилось по девять лет. Потом по десять. С каждым годом у меня все шире открывались глаза. А вернее сказать, мой взор затуманивался. Вера в детские сказки пошатнулась, и вдруг я стал смотреть на мир глазами недоверчивыми, глазами сомневающимися, глазами, которые перестали видеть. Мой взгляд был потрепан, как дырявые чулки Юкико. В конце концов родители оказались правы. Я понятия не имел, с кем вожусь, и хотя меня все так же не волновало, хорошее или плохое у меня окружение, во мне нарастала злость из-за того, что Юкико утаивала правду о себе и своем происхождении.

«Откуда ты? — Я пытался вытащить из нее ответ. Мы сидели, прижавшись спиной друг к другу, и рвали с земли травинки. Красная нить на ветке выцвела. — Скажи мне. Откуда ты на самом деле?» Ее плечи мягко прижались к моим. «Ты же и так знаешь». — «Что я знаю?» — «Я не могу тебе сказать». — «Но почему?» Дрожащие лопатки. «Почему не можешь?»

Костлявое молчание. Я вырвал целый пучок травы и швырнул его в стену храма. «Прости меня, пожалуйста». Она слегка отодвинулась от меня. Холодная пропасть между нашими спинами, в нее задувал ветер.

Мне хотелось сказать ей: «Хорошо. Прощаю». Только злость сдерживала меня, злостная боль.

На следующий день я звоню в дверь Миядзима, как обычно; ее мать высовывает голову и хрипит: «Сейчас выйдет».

Дверь закрылась, дыхнув на меня запахом плесени. Из-за двери я услышал сперва, как мать громко окликнула Юкико, затем тихий, едва различимый шепот: «Что значит — ты не хочешь его видеть? Что значит — тебе стыдно?»

Шепот прекратился. За дверью все стихло, вскоре крик разбил тишину: «Я так больше не могу!»

После чего вновь стало тихо. Дверь открылась, запах распада. Мать высунула голову: «Зайди в другой раз. Может, завтра. Может, послезавтра. У моей дочери, принцессы, свои капризы».

Не сосчитать, сколько раз потом я стоял перед их дверью и звонил в звонок. Не сосчитать, сколько раз мне так и не открыли. За дверью Юкико — мерцающая звезда. За ярким свечением и не понять, что она давно потухла. Я тщетно тянулся к ее свету, не обращая внимания на то, что судачат соседи. Их треп стоял в ушах, и я понимал, что свет этот дрейфовал в космосе на расстоянии световых лет.

«Миядзима едят собак и кошек. Миядзима жарят муравьев. Миядзима пьют из дождевой бочки. Миядзима…» Вся округа перемывала им косточки. В нашем поселке они были раной, которая воспалялась от страха перед другим. От страха стать такими, как они. Он коснулся и моих родителей. Я заметил это по их неприкрытому довольству, когда сидел понурившись за ужином.

«Друзья приходят и уходят, — говорили они. — Смирись с этим. Когда-нибудь ты оглянешься и поймешь, что все имеет свой смысл и порядок». Пустые фразы, и эта пустота опустошала меня.

Мне нечего было противопоставить им. В качестве последней попытки я написал письмо: «Дорогая Юкико, давай еще раз встретимся у нашей сосны. Я хочу тебя увидеть и понять. Попрощаться. Сказать тебе, что…» Я тер ластиком это место, пока бумага не прохудилась.

«То want a love that can’t be true». Его веки задрожали. Я замолчал. Песня, потрескивая, крутилась вхолостую. За соседним столиком глухой голос заказал виски с содовой. Кто-то приподнял штору. Проливной дождь. Штора тяжело упала обратно. Расколдованное дневным светом кафе вновь накрыло магией полутьмы. Удивительно, я думал, что внутри не будет пространства между людьми. Но все сидели, погруженные в свои кресла и мысли.

— Она пришла? — спросил он, не открывая глаз. В тусклой дымке, окутавшей нас, его красно-серый галстук казался серым, просто серым. — Так она пришла? — повторил он.

Я не ответил.

— Но она же должна была прийти! Разве нет? Она же пришла! — Он говорил так настойчиво, как будто не только я, но и он тоже, как будто мы оба ждали, что она придет. Как будто мы оба зависели от ее прихода.

— Да, — наконец ответил я. — Юкико пришла.

— Пришла-таки! — Он выдохнул.

— Только…

— …Только что?

— Она стала чужой. Спустя четыре месяца я едва узнал ее. На ней была школьная форма, на голове раскачивался хвостик, она выглядела как обычная девочка. Идя ко мне, она смущенно отводила взгляд в сторону. Встала предо мной, опустив голову. Только тогда я узнал Юкико — по запаху. Эта робость. Мне хотелось сделать ей больно. Я схватил ее, одиннадцатилетнюю девочку, за плечи. Начал трясти. Ударил по лицу. Она молча снесла удар.

«Почему ты не смотришь мне в глаза? — Я приподнял ее лицо за подбородок. — Посмотри на меня. Хотя бы так. Я ненавижу тебя. Слышишь? Я ненавижу тебя за то, что ты вынуждаешь меня быть таким, как все. Как те, кто распускает про вас слухи».

Наконец она посмотрела на меня: «Они говорят правду».

Наши взгляды сцепились. Ближе. Еще ближе. Я поцеловал ее. Дальше. Еще дальше. Что-то подошло к концу. Я оттолкнул ее, и она отвернулась. Птица без крыльев шла по песчаной прихрамовой площадке.

«Между нами все кончено! — заорал я. — Окончательно и бесповоротно!»

Но ее белые носки уже скрылись за кустами. Из храма гремела Сутра сердца[6].

Как описать горечь? Я был разбитым стеклянным сосудом, а пространство, которое я когда-то охватывал, слилось с пространством вокруг. Я блуждал по безлюдной пустыне, под ногами моими — острые ножи. С каждым шагом я понимал, что вряд ли куда-нибудь дойду.

Некоторое время я обходил стороной дом Миядзима. Вместо того чтобы пойти направо, я шел налево, вместо того чтобы пройти прямо, я шел обходными путями, а если не удавалось его избежать, переходил на другую сторону улицы. Я содрогался при мысли, что Юкико может выглянуть в окно или что я столкнусь с ней на улице. Эта мысль делала меня ничтожно маленьким. Юкико могла ткнуть в меня пальцем, припомнить мой долг. Мне даже хотелось этого. Я был настолько ничтожным, что мне хотелось, чтобы она оказалась худшим другом, чем я.