Пробую объясниться, показываю оттиск с другой фотографии.
— Почему вы не дали ее? Она же гораздо лучше.
— Но здесь же у вас рот открыт, — осторожно заметил я.
— Мало ли что открыт? Он всегда у меня открыт. И никто никогда мне его не закроет!
Через некоторое время мы — теперь уже втроем — возвращаемся в Москву.
Едем молча.
Прощаемся. А через час раздается звонок.
— Ну как вы там? Какие новости? Приезжайте завтра ко мне. Я вам расскажу кое-что интересное. (Пауза.) Да, вот что еще. Какой глупый заголовок вы дали к статье! «Мудрость движения». Какая мудрость? Какое движение? Что за чушь!
Тут я не выдержал и сказал:
— Мариэтта Сергеевна, должен вам сообщить, что эти слова взяты из вашего очерка, опубликованного в четвертом томе Собрания ваших сочинений. И в статье, которую, может быть, вы когда-нибудь все-таки прочтете, цитируется отрывок из этого очерка, где вы пишете о мудрости движения.
— Мало ли что я пишу! Не все надо цитировать, а тем более выдергивать слова из текста.
И повесила трубку...
На второй день поехал к ней. Две большие вазы на столе с огромными букетами красных роз. Она не без гордости говорит, что эти розы прислали ко дню ее рождения незнакомые читатели.
Потом спрашивает, вышла ли газета. Я протягиваю ей свежий номер «Литературной газеты».
О снимке и заголовке уже — ни слова, а статью стала читать внимательно. Кончила, вздохнула и сказала:
— Эта статья меня окончательно убила. Нет, вы не виноваты. Вы написали то, что чувствовали. Статья не дышит жизнью, тем порывом, с которым вы раньше писали обо мне. Потому что уже нет и во мне порыва. Потускнела мысль, устал мозг. И не заметить этого вы не могли. Подсознательно, изнутри почувствовали то, что стало со мной на самом деле...
Посмотрела на меня и снова сказала:
— Не огорчайтесь. Статья всем понравится — вот увидите. Но мне она радости не принесла. Вы пишете о моей мысли, о сюжете, о теме, о проблеме, о том, что я исследователь и философ. Но вы меня не раскрываете как художника. Может быть, виновата в этом я...
Махнула рукой и опять:
— Сегодня перечитала последние свои писания. Они мне совершенно не понравились. Плохо, скучно. Читаю, и у меня не вспыхивает мысль, не возникает интереса. Наверное, мне больше писать не надо. А надо умирать.
Я невольно сделал протестующий жест.
— Ну ладно, ладно... Идите домой. Я вас утомила своими жалобами. И мне пора спать.
Хотел ей что-то сказать, возразить, но она замахала руками:
— Не надо ничего мне объяснять. Все знаю, что вы скажете. Вот я снимаю аппарат, чтобы вас не слышать.
Стал надевать пальто. Она пошла к себе в спальню. И вдруг крикнула оттуда:
— Погодите! Погодите!
Вышла в коридор:
— Ну, не расстраивайтесь. Вы ни в чем не виноваты. Да и я не виновата. Всему приходит конец. Все, что начинается, — кончается. Чего тут расстраиваться!..
Через три дня Мариэтта Сергеевна дала мне прочесть главку из новой своей книги. Я был потрясен. Художник, публицист, философ слились воедино в этом отрывке. И какой художник!
XIX
Ноябрьской ночью выпал обильный снег, и машина делала первую борозду по пушистому белому покрову вчера еще сухой дороги, ведущей к даче Мариэтты Сергеевны в Переделкино.
— Приехали? Сейчас буду кормить вас. Я здесь блаженствую. Одна во всем своем царстве. Белом и тихом. Меня даже белка и голубь покинули. Одна осталась. Ну и пусть...
Я хотел было что-то спросить.
— Погодите, вскрою эту толстую бандероль. — Читает: — От Сименона, из Лозанны. Вот молодец, книгу прислал! А ну-ка, посмотрим какую? — Аккуратно срезает ножницами краешек пакета. — Молодчина, прислал ту, которую я не читала.
Переводит надпись на книге: «Доктору Мариэтте Шагинян. С превеликим почтением и искренней симпатией. Кланяюсь Вам в ноги. Жорж Сименон. 1973».
— Истый француз. «Кланяюсь в ноги». Каков, а?
Слева от титульного листа — портрет: в белой сорочке с бабочкой, в очках, с трубкой во рту, гладко причесанные волосы.
— Какой симпатяга, а? Люблю его читать. Мегрэ очень реалистичен, как живой, и настолько добр и человечен, что хочется иметь этого сыщика своим другом. По глубине и выразительности Сименон — писатель бальзаковского типа. Я не преувеличиваю: настоящий детектив — высокое творчество. «Шерлок Холмс» или «Лунный камень»[21] — это же классика! Вы небось Сименона читаете по-русски. В переводе исчезает весь аромат его языка. Сименон требует евангельской простоты перевода, как, впрочем, и любой крупный писатель.
Я знал, что Мариэтта Сергеевна неравнодушна к жанру детектива. Почему?
— Детектив — это современная художественная сказка для взрослых, — сказала она. — Как и в детских сказках, в нем добро побеждает зло. Мне детектив служит превосходным отдыхом. Но он и научил меня многому. Сказка учит детей, детектив — взрослых. Ну, хватит. Вы пока тут почитайте что-нибудь, а я пойду стряпать.
Убеждать ее, что я сыт и что ей не стоит беспокоиться, было совершенно бесполезным.
XX
«Тот, кто учится... спит хорошо, становится собственным врачом. С учением связаны самообладание, целеустремленность, повышение знаний, созревание человечности». Мариэтта Шагинян приводит эту древнюю индийскую мудрость и потом пишет: «Надо быть взрослым, очень пожившим человеком, чтоб ясно представить себе проблему школы, ощутить ее как среду для своего роста. И тогда он начинает сильно корить и жалеть себя за легкомыслие своего детства и юности, когда мог бы взять от благодатного школьного времени куда, куда больше, чем взял. Я тоже поняла это очень поздно, в возрасте сорока пяти лет, когда подала заявленье о приеме в Плановую академию...»
Пристрастие к педагогике — чрезвычайно важная особенность всего ее творчества. Она пристально следит за новыми веяниями в педагогике, за судьбою ученых, рационализирующих методы преподавания, и в то же время выступает за развитие и претворение в жизнь гуманистических идей классической педагогики.
Она исследовала учение Яна Амоса Коменского и опубликовала о нем работу, в которой показывает, как созвучны нашему времени его великие гуманистические принципы, изложенные еще в XVII веке, — принципы «равенства людей любой расы и национальности, любого состояния, пола...»; как непоколебимы во времени его идеи о «пансофическом» — всеохватывающем — образовании, «основанном на методе сближения и связного изложения научных сведений»; каким нестареющим оказался его учебник «Orbis pictus». Шагинян не только творчески излагает бессмертные идеи великого педагога, гуманиста и демократа, но сопоставляет их с нынешней системой нашей школы, делает глубокие и актуальные выводы.
Помимо специальных работ по педагогике, таких, как «Об учителе», «Надо знать иностранные языки», «Не включаясь в спор», «Мысли к съезду» и других, почти во всех произведениях Шагинян рассыпаны мысли о школе, о воспитании нового человека. Она изучила педагогику древней Индии, Ирана, Израиля и других восточных стран, новейшие педагогические веяния в Болгарии. И, конечно, более всего — русскую педагогическую мысль, в особенности педагогическую деятельность К. Д. Ушинского и И. Н. Ульянова.
А практику дореволюционной русской школы с ее плюсами и минусами она прошла сама. И, как всегда, Шагинян умеет проложить «логический мостик» между прошлым и настоящим и заговорить о современных проблемах. Ну, скажем, о «резерве», который нужен и в производстве, чтобы иметь некоторый запас сырья, и в здоровье человека, чтобы перенести болезнь, и в искусстве, потому что, если у творца вдохновения «в обрез», «это не настоящий творец». Не может быть правильного планирования «без наличия какого-то запаса, дающего возможность маневрировать. Наконец, коротка та любовь, у которой все, что есть, расходуется сразу и в одночасье, как вода на донышке. И плох тот учитель, кто идет в класс с наличием только того знания, какое нужно для проведения данного урока». Писательница со всей страстью ратует за то, чтобы в педагогику, непосредственно для обучения детей и юношей, шли высокообразованные люди, которые «приносили бы в класс знание многого такого, чего нет в учебниках и не вычитаешь в пособиях».
