Осенние дни 1942 года были тяжкими для Владикавказа. Враг наступал мощными силами. Тридцать первого октября фашистские танки прорвали нашу оборону северо-западнее Владикавказа. А второго ноября захватили селение Гизель — вблизи города. Теперь на Владикавказ падали не только бомбы — его обстреливала и артиллерия. Пылали пожары, над городом стоял тяжелый дым, клубились тучи пыли; гибли дома, и под ними — гибли люди, мирные жители города. «Участь Владикавказа уже решена, и перед победоносной германской армией открывается прямая дорога в Тифлис...» — хвастливо писала в те дни гитлеровская военная газета «Панцер форан!»^[11], которая, как вскоре выяснилось, не оправдала своего названия: клейстовские танки, из тех, что остались неподбитыми, возглавили... отступление.

...Когда я помогал телеграфисту расшифровывать свою наспех написанную корреспонденцию, меня окликнул дежурный по узлу связи:

— Товарищ политрук, вас тут какой-то корреспондент спрашивает.

Я поднялся из аппаратной, разместившейся в глубоком подвале старинного дома. У подъезда в мокрой плащ-палатке поверх шинели (в те дни не переставая моросил холодный осенний дождь), с вещевым мешком за спиной стоял Гурген Борян.

— Какими судьбами?

— Только вчера добрался. На перевале повалил густой снег, долго расчищали... Побывал уже под Малгобеком, поговорил с бойцами. Трудно им. Но стоят крепко. Одним словом, материал собрал. Теперь надо отписываться. — Помолчал и снова: — Но вот стихи покоя не дают, на бумагу просятся. — Он раскрыл вещмешок и вытащил оттуда два больших желтых персика. — Ереванские, ешь. И возьми-ка лаваш попробуй. Из темной муки, правда, но лаваш...

В назойливо моросящий дождь мы шли по пустынным, уже темнеющим улицам Владикавказа. Лишь несколько минут назад прекратился очередной артобстрел. У разрушенной стены женщина в черном и паренек лет четырнадцати молча разгребали кирпичи, вытаскивая из-под них домашний скарб.

— Давай поможем, — сказал Гурген.

Принялись за работу.

— Не беспокойтесь, сыночки. Спасибо! Мы сами. У вас свои дела есть, — сказала женщина.

Гурген вытянул из-под груды кирпича большое, сшитое из разноцветных лоскутков одеяло, отряхнул его от битой штукатурки и передал хозяйке.

— Где же вы будете ночевать? — спросил он при этом.

— Не беспокойся, сыночек. Добрые соседи есть. Пока их дом цел.

Мы пошли дальше. И вдруг оба одновременно остановились: на мостовой лежала рука. Оторванная по локоть женская рука в узком вязаном рукаве.

Огляделись вокруг. Прошли вперед. Снова вернулись. Прислушались. Нет, никто не стонет, не зовет на помощь. Было тихо. Мы переглянулись с Гургеном — ни он, ни я не знали, как в таких случаях поступать. Решили закопать руку. Тут же, недалеко, в безлюдном саду, у забора.

Несколько ночных часов провели в домике с выбитыми окнами и сорванной входной дверью, на окраине города, неподалеку от КП одной из частей, оборонявшей подступы к Владикавказу.

Домик пустовал. Как и многие жители города, хозяева, наверное, ушли в горы. Мы расположились на широкой тахте под пестрым домотканым ковром. Комната была низкая; с деревянного потолка свисала люстра, удивлявшая предусмотрительно вделанной в нее керосиновой лампой. Люстра то и дело вздрагивала и покачивалась от взрывных волн. В углу комнаты стояла бамбуковая этажерка, на ней — школьные учебники и клубок шерстяных ниток, из которого торчали две стальные спицы.

— А может быть, жива та женщина? — сказал Гурген.

— Может быть, — ответил я.

— Хорошо, что она никогда не узнает, где захоронена ее рука...

Неожиданно утих артиллерийский гул. В небо взлетела осветительная ракета и на мгновение вырвала из темноты вершины гор. То ли горы, мелькнувшие вдали, навеяли воспоминания, то ли он хотел уйти от скорбных мыслей, но Гурген запел. Голос у него был небольшой, но приятный. Пел он «Горы высокие» — из оперы «Ануш». Жестом попросил поддержать его. Я молчал. Голоса у меня сроду не было. Слух был, а вот с голосом не получилось.

Спев «Горы высокие», Гурген поддел меня:

— Эх ты, такой песни не знаешь!

Мое самолюбие было ущемлено, и я сказал Гургену, что он-то, наверное, и понятия не имел об этой песне, когда мы, ученики 82‑й тбилисской трудовой армянской школы, разучивали оперу «Ануш» под руководством — как он думает, кого? — самого автора, тогда еще мало известного композитора, — Армена Тиграняна, который в ту пору преподавал нам пение.

— И ты там пел?.. Тогда жаль мне Тиграняна, — снова поддел Гурген.

Но не прошло и минуты:

— Не обижайся, это я в шутку.

Вздрогнула, закачалась люстра.

Опять загремела канонада и вернула нас к суровому бытию войны.

Между Гизелем и Владикавказом шло ожесточенное сражение. Немцы бросали в бой новые и новые силы — танки, авиацию, артиллерию, стремясь сломить сопротивление защитников города...

На другой день мы расстались с Гургеном. Но мне одному оставаться не пришлось. Прибыл ростовчанин Михаил Андриасов — тоже корреспондент нашей фронтовой газеты — очеркист и поэт, веселый, остроумный человек. Вместе и провели мы оставшиеся дни тяжелой обороны Владикавказа. А потом...

7 ноября 1942 года, в день 25‑летия Октября, началось то, что все ждали с нетерпением, — исподволь, упорно готовящееся наступление наших войск. Началась гизельская операция, решившая судьбу осажденного города. Танки Клейста поползли назад со все большей скоростью. 19 ноября Советское Информбюро сообщило о разгроме немецко-фашистских войск в районе Владикавказа (Орджоникидзе).

Первыми в Гизель ворвались бойцы гвардейской бригады полковника Даниеляна. В тот же день мы встретились с ним в Гизеле, а вечером передали в редакцию корреспонденцию «Защитники Владикавказа». Ее напечатали 21 ноября. В том же номере, на первой странице, было опубликовано стихотворение Гургена Боряна «Герою».

Защитники Владикавказа пошли в новое наступление, очищая от врага предгорья Кавказа...

Сразу после войны Гурген Борян напишет первую свою пьесу «На высотах» — о героях битвы за Кавказ. Потом — «На мосту» и «Под одной крышей». Он станет драматургом. Останется поэтом. И до конца жизни, которая оборвалась на полпути, — деятельным, активным человеком. Добрым и чистым.

5

Итак, в начале 1943 года в «Боец РККА» прибыл майор административной службы Ираклий Андроников. Был он уже обстрелянный, бывалый офицер-фронтовик. А в сорок втором провел две недели в тылу у врага, на Смоленщине, где действовали партизанские отряды знаменитого Бати — Никифора Захаровича Коляды. Очерки Андроникова были одними из первых о советских партизанах, и читали их с огромным интересом. Он служил в газете Калининского фронта, в войсках которого познакомился с генералом Чанчибадзе. Встреча эта породила целый цикл «устных рассказов», которые Андроников читал фронтовикам. И первый материал Ираклия Андроникова, напечатанный в «Бойце РККА», назывался «Как бить вражеские танки. Беседа генерала Чанчибадзе с бойцами пополнения».

Помнится, в тот день газета переходила из рук в руки: «Читали? Читали о Чанчибадзе?» Но еще больше восторгались люди, когда им доводилось слышать рассказы самого Андроникова. А нам, офицерам редакции, в этом смысле везло больше других. В свободные минуты собирались в комнатке, где сидел Андроников. Просить он себя не заставлял. Он рассказывал, часто импровизировал, и мы слышали незнакомые и знакомые голоса, иногда даже свои собственные. Каскад остроумия! А закончив, этот уникального дарования человек, все с той же доброй улыбкой, которой он, как бы со стороны поощрял себя-рассказчика, нарочито густо басил своим великолепным голосом:

— Ну, хватит, хватит. Работать надо.

В том, 1943 году Андроникову не повезло.

По заданию нового редактора газеты, подполковника Ивана Михайловича Лаврухина, Андроников написал очерк «Генерал Таварткиладзе» — об участнике Сталинградской битвы, ставшем прототипом одного из героев романа Рачия Кочара «Дети болышого дома». Перед публикацией редактор попросил командующего фронтом генерала армии Ивана Владимировича Тюленева прочитать этот очерк. Тот прочитал и одобрил. Вечером, когда версталась газета, Андроникову сказали, что очерк надо сократить. Андроников не хотел, но — газета не резиновая — сократил. На второй день командующий проводил совещание с офицерами, держа перед собой свежий номер фронтовой газеты. Он похвалил очерк и хотел было прочитать какой-то отрывок. Быстро пробежав страницу, не нашел его. Хотел прочитать другой отрывок — тоже не нашел.