— Кого защищать? — спросил он с притворным изумлением. — Разве кто-то спрашивал о чем-то у Хаккы?

— Чтобы узнать правду, разве есть другой путь? — задал я вопрос. — Только предположения, предположения… Многое в этом мире обстоит именно так!

— Сулейман, — сказал Азми, сжав мне руки. — Я не уверен в том, что не закончу свою жизнь на виселице, как и мой отец. Но на данный момент тебе нечего за меня бояться. Ты не раскаешься в том, что ты для меня сделал…

В его взгляде было что-то похожее на слезы. Что может быть лучше этой справедливости?..

Наконец ближе к вечеру вора нашли. Деньги украл буфетчик. Он спрятал их в буфете под пустыми бутылками из-под газировки. Когда деньги обнаружили, он, как на духу, поведал, как украл их. Если бы он додумался сказать с простодушным видом: «Откуда мне знать! Кто-то подложил, наверное!» — подозрение опять-таки пало бы на Хаккы. Потому что все думали на него. Однако буфетчик оказался настолько наивным, что даже не догадался подумать об этом.

Некоторые из нас уже подошли к Хаккы.

— О Аллах, пусть такое больше не повторится! — успокаивали мы его.

Почему-то никто из следственной комиссии даже не извинился перед ним. А у него от всего этого безумия глаза наполнились слезами.

— Не за себя боялся, — прервал молчание бедняга, — плохой я или хороший, я из вас. Я вместе с вами. Если честно, то мне было очень тяжело…

Среди нас находилась и Ремзие. Она стояла к нам спиной, упершись руками о фальшборт. Ее словно не интересовало то, что происходило вокруг.

Вдруг я услышал, как девушка всхлипывает. В еще худшем положении пребывал старик Нури — в его огромных глазах блестели слезы. Однако он стеснялся их.

— Наверное, Пучеглазый вспомнил свои тяжбы по присвоению имущества, поэтому и плачет, — зашептал мне на ухо ходжа.

Ремзие все еще не повернула головы, однако уже успокоилась. Макбуле тихонько положила ей руки на плечи и погладила по щеке. Но это продлилось не долго.

— Знаете, я, кажется, начинаю любить эту умницу! — сообщила Макбуле, подойдя к нам.

В конце концов радостное настроение постепенно к нам вернулось. Макбуле, оставив меня, направилась к ходже.

— Смотри, она тоже плачет, — сказала она ему, указывая на Ремзие. — Пойди, вытри ей нос. Здесь у всех на глазах получишь хороших тумаков и опозоришься на весь мир. Вот я посмеюсь тогда! Ну как, вечером опять будешь петушиться перед этими типами?

Сказав это, она пришла в себя. И у всех окончательно поднялось настроение.

* * *

Азми по-прежнему молчал. Когда он в таком расположении духа к нему лучше было не подходить. Однако он, словно ему надоело одиночество, сам подошел ко мне.

— Знать карту плохо, — произнес он. — Пока не знаешь, всё кажется бесконечным и настолько красивым! А когда понимаешь, что находишься в простом бассейне, это наводит скуку… Я, если ты помнишь, как-то однажды даже хотел сбежать.

Болезнь Азми являлась застарелой… Я знаю его с тех пор, как он отправился в Согукчешме Рюштиеси. Он должен был стать солдатом. Он был младшим ребенком в семье пожилого военного. Его отец вышел в отставку тридцать первого марта, когда повстанцы захотели набрать в свои ряды бывших офицеров. Однажды они забрали его из дома и отвезли в гарнизон в сторону Бешикташа. Через несколько дней вошедшая в Стамбул Армия сопротивления схватила отца по обвинению в мятеже. Его приговорили к смертной казни. Он даже не понимал, за что… Потом рассказывали о той ночи, когда его казнили. Люди вспоминали, как он проснулся, ничего не понимая.

«Меня, что ли? О Аллах, Аллах! За что?» — спрашивал он.

«Давай, отец», — сказали ему и отвезли к месту казни.

Иногда Азми словно заново переживал эту сцену и видел, как отец удивленно говорил: «Меня, что ли? Что я сделал? За что?»

Первый удар Азми получил именно тогда. Он был сломлен. Потом наложились тяготы войны… Но со временем и эти раны затянулись, и он постепенно становился нормальным веселым человеком.

Глава четырнадцатая

Ходжа и господин Сервет довольно быстро сошлись. Ходжа стал кем-то вроде личного советника патрона. Однако в реальности господин Сервет вертел им, как хотел. А что еще хуже, сам ходжа знал об этом. Тем не менее мне он говорил, что идет на такие жертвы только ради нашей труппы.

— Доброжелательность, смышленость — это, конечно, хорошо. Однако и расточительность у него тоже присутствует, — говорил он. — Иногда будет показывать свой характер… Да покарает его Аллах! Но без этого никак нельзя. Ты не знаешь, что значит быть транжирой. А я знаю, потому что я тоже своего рода транжира. Не смейся, я же сказал «своего рода». Он деньги безрассудно растрачивал, а я — «свою жизнь». Он обязательно сделает, что вбил в голову. Однако, дружок, воздадим ему по справедливости… Ведь он на последние деньги ведет эту игру. А наша цель как можно дольше продержаться. Не так ли? А так как он тебя побаивается и уважает, мы должны продолжать в том же духе. Ради блага нашего дела вы должны держать дистанцию.

Очень странно! Ходжа являлся кем-то вроде буфера между нами. Он сознательно подставлял свое немощное тело под удар. Я догадывался, что он что-то задумал. Но постепенно он мне все рассказывал.

— Давай я не буду его сейчас выдавать… Я же не бесхарактерный. Однако не сомневайся, что я препятствую некоторым вещам, которые у него на уме. Но некоторые, ничего не поделаешь, надо исполнять. Но ты не волнуйся. Он не собирается портить наше дело!

Я играл свою самую лучшую роль, чтобы хоть как-то его разговорить, я ни о чем не спрашивал. Закрытые двери всегда страшат, потому что не знаешь, что за ними скрывается.

Моя игра и вправду возымела действие.

— Нет, этой ночью я тебе все расскажу, — обещал ходжа.

— А что, ночью это нельзя будет назвать бесхарактерностью? — смеялся я.

Ходжа хотел обратить все в шутку.

— Ночь — это самая уважительная причина, — говорил он. — Ночью человек слаб. Никакой характер этого не выдержит. — Однако, не дождавшись ночи, он раскрыл передо мной карты: — С таким типом разве можно держать характер? Заискиваю перед ним, занимаюсь угодничеством. Даже сводничал для этого мерзавца. Одним словом, чего только не делаю. — Словно избавившись от тяжкой ноши, он облегченно вздохнул. — О Аллах! Как люди могут жить в масках. Как?

Я старался его успокоить и гладил по спине, как ребенка.

— Да, ходжа, ты мне начинаешь нравиться! — сказал я ему.

Господин Сервет спустился с капитанского мостика, прошел по переходу, отделяющему палубу первого класса от палубы второго, по дороге встретил Азми и, прихватив его, направился к нам.

— Ну, что рассказывает ходжа? — спросил он.

— Да так, исповедуется! — ответил я.

— Красивый город, не правда ли? Наверное, и Гази, когда ступил на землю Самсуна, чувствовал такое же воодушевление. И мы тоже, как и он тогда, ждем победы. Может, Аллах смилостивится и у нас все получится!..

Господин Сервет и вправду был взволнован.

— У меня к вам просьба, — начал он. — Пусть все соберутся на палубе первого класса… Вдруг кто-нибудь приедет нас встречать, чтобы потом не было стыдно! Извиняюсь за такие слова. Просто я хочу, чтобы в демократической стране, нет, на всем Востоке, появилось новое восприятие того, что артист — это не презренный, плохо одетый человек.

— Как прикажете, — сказал я. — Женщинам понравятся такие вещи. А мужчины, в чем есть, в том и выйдут.

Когда господин Сервет отошел от нас, ходжа произнес с издевкой:

— Да, конечно… Прямо сразу… Вытащим из гардероба вещи, приготовленные для пьес, наденем и станем в ряд!

Через некоторое время артисты с маленькими сумками в руках и в тесных плащах выстроились на палубе первого класса.