Джефф осторожно приобнял Мередит.

– Если хотите, можете к нему заглянуть. Он в реанимации. Только заходите по одному, хорошо? – Доктор взял мать Мередит под руку.

Детали, подумала Мередит, глядя, как они уходят по коридору. Сфокусируйся на деталях. Придумай, как все уладить.

Не получилось.

Откуда-то из глубин сознания всплывали воспоминания. Вот отец на трибуне, нелепо улюлюкая, болеет за нее на школьных соревнованиях по гимнастике; вот, не пытаясь сдержать слез, ведет к алтарю. Всего неделю назад, отведя ее в сторонку, он предложил: «Давай выпьем пива, Бусинка. Как раньше, вдвоем».

А она отмахнулась: мол, давай, но в другой раз.

Неужели химчистка не могла подождать?

– Думаю, надо позвонить девочкам, – сказал Джефф. – Пусть летят домой.

В душе у Мередит что-то оборвалось, и, вопреки всякой логике, она возненавидела Джеффа за эти слова. Он уже готовился к худшему.

– Мер. – Он привлек ее к себе и прошептал: – Я люблю тебя.

Она оставалась в его объятиях столько, сколько смогла вынести, и отстранилась. Не говоря ни слова, даже не взглянув на него, она последовала за матерью и в суматошной, суровой обстановке реанимации ощутила бесконечное, пугающее одиночество. Перед ее глазами то и дело мелькали люди в голубой форме, но она не замечала никого, кроме папы.

Он лежал на узкой койке, окруженный трубками, капельницами и приборами, а рядом, не отрывая от него взгляда, стояла мать. Даже сейчас, когда жизнь мужа висела на волоске, вид у нее был почти вызывающе невозмутимый: спина безупречно прямая, а дрожь рук смог бы уловить, пожалуй, только сейсмограф.

Мередит вытерла глаза, осознав, что плачет. Она долго стояла в дверях – доктор велел заходить по одному, а Мередит не любила нарушать правила, – но в конце концов не выдержала и подошла к изножью кровати. Приборы гудели чудовищно громко.

– Как он?

Мать тяжело вздохнула и отошла. Мередит знала, что сейчас она встанет у окна и будет вглядываться в снежную ночь.

В другое время нелюдимость матери взбесила бы ее, но сейчас было не до того. В кои-то веки она даже не осудила мать. Каждый переживает боль как умеет.

Она наклонилась и дотронулась до руки отца.

– Привет, папочка, – шепнула она, стараясь улыбнуться. – Это я, твоя Бусинка. Здесь, рядом с тобой. Я люблю тебя. Поговори со мной, папа.

Ответом был только стук ветра в окно, за которым в свете фонарей танцевали снежинки.

Стоя в суматохе йоханнесбургского аэропорта, Нина смотрела на Дэнни. Она знала, что он хочет полететь с ней, но не могла даже представить зачем. Сейчас ей нечего было предложить ни ему, ни кому-то другому. Все, чего ей хотелось, – это уехать, быть подальше отсюда, оказаться дома.

– Мне нужно сделать это одной.

Она видела, что причиняет ему боль.

– Разумеется, – сказал он.

– Прости.

Он провел смуглой рукой по растрепавшимся длинным черным волосам и посмотрел на нее до того пронзительно, что у нее вырвался вздох. Взгляд проник в самое сердце, остро кольнул. Дэнни медленно потянулся к ней и обнял так, словно они были одни во всем мире, – двое любовников, у которых в запасе целая вечность. Он прижался к ее губам крепким, беззастенчивым поцелуем, почти первобытным по силе. Сердце Нины забилось быстрее, а щеки вспыхнули, хоть эта реакция была совершенно не к месту. Она взрослая женщина, а не робкая девушка, и меньше всего на свете ей сейчас хотелось думать о сексе.

– Не забывай это чувство, милая, – сказал он, отстраняясь, но не сводя с нее глаз.

На пару мгновений поцелуй смягчил боль, сделал ее ношу немного легче. Нина почти готова была сказать ему, что передумала, но не успела даже открыть рот, как Дэнни уже повернулся спиной и ушел. Постояв с минуту в оцепенении, она подняла с пола рюкзак.

Через тридцать четыре часа Нина оставила арендованную машину на темной, занесенной снегом больничной парковке и побежала внутрь, молясь, как и весь полет, об одном: лишь бы не опоздать.

На третьем этаже, в комнате ожидания, она увидела сестру – та, как часовой, стояла перед подсвеченным аквариумом с тропическими рыбками. Нина замерла, не решаясь окликнуть ее. Они с Мередит всегда, с самого детства, по-разному решали проблемы. Нина вечно падала, но тут же вскакивала; Мередит двигалась осторожно и редко теряла опору. Нина вечно что-нибудь разбивала; Мередит склеивала осколки.

Сейчас Нина жаждала именно этого: чтобы сестра склеила ее воедино.

– Мер, – тихо позвала она.

Мередит обернулась. Даже с противоположного конца комнаты, в тусклом свете флуоресцентных ламп, Нина видела, как сильно сестра устала. Каштановые волосы, обычно идеально уложенные, взъерошены, без макияжа кожа казалась чересчур бледной, под карими глазами круги, а с полных губ словно стерли краску.

– Ты приехала. – Мередит бросилась к Нине и прижала ее к себе.

Высвободившись из объятий, Нина почувствовала, что ноги у нее подкашиваются, а дыхание участилось.

– Как он?

– Не очень. Случился второй инфаркт. Сначала они хотели его оперировать… но теперь говорят, что состояние для этого слишком тяжелое. Доктор Ватанабе считает, что он вряд ли доживет до конца выходных. Хотя те же опасения вызывала и первая ночь.

Нина зажмурилась от пронзившей ее боли. Слава богу, она хотя бы успеет его увидеть.

Но как она сможет без него жить? Отец был ее опорой, ее Полярной звездой, единственным, кто всегда ждал ее возвращения.

Медленно открыв глаза, она снова взглянула на Мередит:

– А где мама?

Мередит отступила в сторону. Мать – красивая седовласая женщина – сидела в кресле с дешевой обивкой. Даже издалека Нина видела, как она сдержанна, как пугающе хладнокровна. Она не встала, чтобы поздороваться с младшей дочкой, даже не взглянула в ее сторону. Просто продолжала смотреть перед собой, и на бледном лице ее неземные голубые глаза будто светились. В руках у матери, как обычно, было вязанье. На чердаке, в аккуратных стопочках, у них пылилось уже с три сотни вязаных пледов и свитеров.

– Как она держится? – спросила Нина.

Мередит только пожала плечами, но Нине слова и не были нужны, все было ясно и без слов. Кто знает, что чувствует мать? Она всегда оставалась для них чуждой, непостижимой, сколько бы они ни старались понять ее. Особенно Мередит.

Вплоть до случая с рождественским спектаклем Мередит по пятам ходила за матерью, выпрашивая ее внимания, как котенок, но после того унижения бросила все попытки и дистанцировалась. С тех пор, хотя прошло много лет, пропасть между ними нисколько не сузилась – наоборот, скорее стала больше. Нина избрала другой путь. Она раньше, чем Мередит, отчаялась сблизиться с матерью и предпочла принять как должное ее страсть к одиночеству. Но во многом сестры, пожалуй, были похожи. Обеим не нужен был никто, кроме папы.

Кивнув Мередит, Нина пересекла комнату и опустилась рядом с матерью на колени. На нее вдруг нахлынуло незнакомое чувство: ей захотелось, чтобы кто-то ее утешил.

– Привет, мам, – сказала она, – я приехала, как только смогла.

– Молодец.

Нина услышала в голосе матери легкий надрыв, и эта секундная слабость как будто их сблизила. Она рискнула прикоснуться к ее худому запястью. Кожа матери была бледной и до того тонкой, что сквозь нее ясно просвечивали синие вены, и Нинины загорелые пальцы на ее фоне казались до нелепого темными. Возможно, на этот раз в утешении нуждалась сама мама.

– Он сильный человек, мама, с большой волей к жизни.

Плавно, точно робот с иссякнувшей батареей, мать опустила на нее взгляд. Нину потрясло, какая сила читалась в материнском лице, несмотря на старость и изможденность. Эти черты казались несовместимыми, но в матери всегда было много противоречий. Она страшно волновалась, когда дети убегали за пределы участка, но почти не смотрела на них, когда те были дома; утверждала, что Бога не существует, но обустроила красный угол, в котором никогда не затухала лампадка; ела ровно столько, сколько требовалось для жизни, но до отвала кормила детей.