я бы если могла

обняла тишину

а она бы меня

в ответ обняла

шепнула на ухо

без звуков слова

слова ни о чем

покоя слова

если вдруг ты умрешь,

я возьму острый нож

и отрежу себе

палец.

но дилемма получится сложной:

без тебя жить нельзя,

а без пальца,

выходит, что можно

на три этажа выше

панической атаки,

похмелья,

глаз, засыпанных песком,

надрывается ребенок.

пока не знает,

что ничейный.

узнает —

замолчит

налево – не Прага уже,

налево – неясное мне,

там светят огни на горе,

гора утыкается в месяц.

мы в доме живем деревянном

и с садом на заднем дворе,

сегодня послышалось мне,

что сверху игра на рояле.

но мне не послышалось,

вправду – играет владелица дома.

ты – голый напротив меня,

и все в тебе очень знакомо.

знакомые ребра и нос,

знакомый лобок и соски,

знакомые руки и брови,

а взгляд вот почти не знаком.

секс сексом, а это— серьезно.

серьезно и страшно смешно.

ты – голый, ногами схвативший,

звучит то рояль, то затишье,

и этот престранный момент

заказан для наших дыханий

под аккомпанемент.

– с ума б не сойти! —

хохочет в гробу

эрик сати.

старушка стучит по роялю.

надеюсь, что стоны твои

ей либо не очень слышны,

либо

хотя бы

радостны

мой личный кредит доверия —

мокрый серый снег, тающий,

как деревенское поверье

в двадцать первый век.

мои мысли бывают такими,

что их точно нельзя печатать,

а иначе должностные лица

посадят в клетку, как птицу.

мой внутренний стержень,

кажется,

размягчается от любви.

умри ты, ты умри, умри и ты,

а я превращу всех в кашицу.

моя усталость умножает силу.

проживу еще лет двадцать пять —

и замочу всех в сортире,

покажу всем кузькину мать.

моя боль – за себя и за бедных,

за слепоглухонемых детей,

мертвенно спящих птиц,

свисающих с труб медных.

мои стихи нескладные.

я будто ем слова головой,

а потом меня тошнит.

но когда протошнишься,

всегда становится легче,

это истина взрослых,

как одеяльник в пододеяло заправлять

сколько съесть мелатонина,

чтоб забыть про все тонины,

выпитые мной?

сколько безразличия

в рамочки приличия

нужно запихнуть?

снится сонный паралич:

на моей кровати

лошадь и Ильич.

ничего хорошего

не приходит с лошадью

в тусклом свете ночи.

я жую стекло, крича,

взорвалась, конечно,

лампа Ильича.

конь прозрачные осколки

пьет из черной лужи —

умирает тут же.

я осколки достаю,

пол заполнен кровью.

я – живу,

Ильич коня

искромсал любовью

ты-то, может, и извернешься,

погладишь санитарку по упругим косам,

примешь таблетки, закуришь в толчке,

но из себя изгнать дурку не так-то просто.

ну, представь. вот дома, в них огни,

где-то свет, где-то темень,

за спиною шаркает что-то

и дышит.

кажется – может, все же листья

провожают в последний путь?

но дыхание нарастает,

сила выдоха-вдоха крепнет,

шаги настигают осенние ботинки.

неоткуда, но хочется проснуться,

посмотреть, кто настойчиво намеревается

забрать у тебя что-то, хотя вроде пуст,

и ты решаешь обернуться.

зеленый куст с синим отливом

расшаркивается на ветру.

надоедают социальные игры,

я (ты/мы) бегу, отрываю ни в чем

не повинные веточки.

мой баллон наготове,

но из куста вылезает рука.

это моя рука.

вот родинка.

вот мама случайно ошпарила кипятком.

я сажусь напротив, я страшно напуган,

мне (который из кустов) нужна помощь.

и я опять его вытягиваю.

и я опять себя вытягиваю.

и я опять себя насилую.

и я опять себе доверяюсь.

и я опять предаю сам себя.

и я опять говорю, что диагноз – не я,

но по правде я в это не верю