– всем привет, я – взрослый ребенок
из дисфункциональной семьи. если можно,
я выскажусь. я много говорю об отце,
я превозносил своего отца. хотя так, как ко мне,
он не был жесток ни к кому. мы со спонсором
не можем решить, что выбрать мне высшей
силой: иногда приходим на мою могилу
и топчемся в нерешительности.
говорят, я воскрес. это правда.
воскрешение – больнее, чем смерть.
смерть – это быстро, а тут некуда деть лопатки,
всасывающие крылья обратно,
ни стоять, ни взлететь, ни сидеть.
метаморфоза длилась три дня.
отец меня отправил обратно.
я не был уверен, что хочу
видеть людей, меня убивших,
издевавшихся надо мной,
плюющих в меня.
другого мира я, впрочем, не знал.
отец прямо сказал —
надо.
молнии мечет, посохом бьет.
а я смотрю вниз, мне страшно,
и думаю —
сам-то он что не идет?
стало стыдно.
прости, я спускаюсь, папа.
падаю, делаю глубокий вдох,
кричу:
– поговорите с моим отцом!
он – это я, я – это он.
кричу:
– поговорите с моим отцом!
Толик, спонсор, приходит в ужас.
– ты ведь знаешь, что такое абьюз?
– я не знал, но теперь знаю.
осудить не могу – боюсь.
– в чем-то, знаешь, я сам виноват.
и теперь уж как вышло, так вышло.
у отца самого как таковой семьи не было, нам
трудно его понять. ну вот каково быть тем, кто
сам все создал? это, наверное, невыносимо
одиноко. я бы просто орал.
– разве на кресте ты не орал?
Толик раздражающе хороший спонсор. вечно
не в бровь, а в глаз.
– это было всего один раз и быстро закончилось
я знаю, что скажет Толик. его папа тоже
не сахар, алкоголик, плакал у семилетнего
Толика на коленках и просил называть маму
шлюхой. есть в нашей с ним истории коечто
общее. мой отец говорил, что люди
будут слушать меня, потому что я воскрес,
дескать, он сотворил мной чудо. люди
правда стали прислушиваться ко мне
и хотели быть ближе, но никто не хотел
слушать меня по-настоящему. я нес себя,
запертого во внутреннем саркофаге, где
продолжал гнить вместе со своими эмоциями
и желаниями. они разрастались вширь,
но саркофаг было не проткнуть, так что я ходил
и ходил по пустыне, волоча тяжелую ношу,
и рассказывал людям про крест. они падали
передо мной на колени, плакали, как толиков
папа, и рассказывали ужасные вещи.
– по крайней мере, – усмехнулся Толик, выдувая
дым, – у тебя были поклонники.
я посмотрел на его физиономию и впервые
в жизни засмеялся.
– никогда не думал об этом с такой стороны.
– а ты подумай. это друг тебе советует
я родился слепой невидимкой:
моя мама не познала мучений,
обрекающих на крик рожениц.
я легко выпорхнул из ее лона,
но, слепой, ударился о стекло роддома.
но, невидимый, я так долго летал,
прежде чем на груди примоститься
бесцветным калачиком,
и все же мне удалось. и даже Она
почувствовала мое присутствие.
ее тонкие теплые пальцы
проскальзывали сквозь то,
что могло бы быть теплым телом,
но я был – воздух,
бесплотный, колыхаемый ветром,
ветер также регулировал температуру моего
сердца.
ее живот был – как парус,
раздуваемый мной изнутри.
теперь он опал, но она не расстроилась,
куда бы она ни шла,
то придерживала калачик воздуха
на груди.
мне нравилось вздыматься
и опускаться.
вздыматься
и опускаться.
как нежно колыхалось то,
что могло быть моими кудрями,
от ее теплого дыхания.
когда она грустила, ее щеки холодели,
когда радовалась – ее грудь вздымалась
быстрее,
когда влюблялась – что-то в ее нутре
клокотало.
она всегда знала,
что я рядом.
до последнего вздоха
знала.
вместе с ним
я и был растворен
во времени,
в звездах,
в дожде,
в океане.
и снова —
во времени,
в звездах,
дожде,
океане.
и снова
