Он остановил машину и, выйдя из кабины, огляделся.
«Сейчас деревня спит. Спят Чапичадзе, спят и приехавшие жить в Хемагали недавно, ведь в деревнях ложатся рано, а встают ни свет ни заря. Да я и сам, когда жил в Хемагали, укладывался в постель как можно раньше и поднимался с петухами. А сейчас уже ночь на дворе, а я еще в пути с этими злополучными кувшинами… Хорошо, что Гуласпир Чапичадзе не увидит меня, а то уж он-то отвел бы душу, посмеялся бы надо мной… Вот я в феврале посажу двухгодичные саженцы и на будущий год приглашу тебя на сбор винограда. Что ты тогда скажешь, Гуласпир Чапичадзе? Тоже будешь надо мной смеяться? То-то же! Вот мы и сравним чапичадзевское «цоликаури» и кикнавелидзевскую «цицку». Да, твое вино и мое! Разве ты верил мне, когда я говорил, что в наших местах цицка вызревает лучше и сахара в ней больше, чем в другом винограде? Нет, где уж там. Ты тогда плясал под дудку Джиноридзе и, чтобы его поддержать, то говорил, что просто погода была плохая для цоликаури, то жаловался, что опоздал вино вовремя перелить и оно немного прокисло. И каждый раз обещал, что на следующий год все будет по-другому. В общем, без конца только оправдывал свое «цоликаури», а пил все больше мое винцо. Дай бог, чтобы оно пошло тебе на пользу!»
— А теперь я поеду к моей Сатевеле, — громко сказал Габриэл Кикнавелидзе и, сильно стукнув дверцей кабины, рванул машину с места.
«За следующим поворотом мельница Абесалома Кикнавелидзе. Сейчас-то Габриэл не ошибется. Я голову даю на отсечение, что там не будет ни одной живой души! А если и будет, то еще лучше! Чужим там взяться неоткуда, а свои пусть посмотрят на мои кувшины… Да этим кувшинам по сто лет! Не мог же я оставить их в хергской земле! Это шрошские кувшины моего деда, а кто не слышал о знаменитых кувшинах из Шроши, пусть себе смеется сколько угодно. Кто на это обратит внимание?»
— Ну вот мы и приехали! — решительно сказал Габриэл, останавливая машину у дверей мельницы. — Да, прибыли мы, дорогие мои кувшинчики! Как ваше самочувствие? В дороге с вами ничего не случилось? Рады ведь, что возвращаетесь домой? Знаю, что радуетесь, слышал, как вы пели… Не говорите, что не пели; кроме вас, ведь никого в машине не было. Это от радости. Вот и сейчас тоже!..
Габриэл легко поднялся в кузов, откинул брезент, покрывавший кувшины, и крикнул:
— Вот мы и приехали!
«Вот мы и приехали», — гулко отозвались кувшины.
— Я этой же ночью найду для вас хорошее место, — тихо сказал Габриэл, снова накрывая кувшины, и спрыгнул на землю. — Как будто вы никогда и не были в Херге. Я же помню, как я вырыл вас из хемагальской земли и тайком от всех увез в Хергу. А как меня честил Гуласпир! Мол, этот бездельник забросил отцовский виноградник, бросил на произвол судьбы дедовы кувшины! Вы-то это помните? Ну, так пусть он думает, что вы все это время пролежали в земле здесь, в Хемагали. Дожидались меня. И я приехал. Ведь приехал!.. Вхожу я в марани и первым открываю тебя (ты зарыт справа, сразу около двери), беру черпак и пробую вино. Я сразу узнаю «цицку». Клянусь матерью, это «цицка», а кто не верит, пусть сам выпьет! Главное, пусть попробует Гуласпир Чапичадзе.
Что, дорогой мой Гуласпир, это мое винцо поет первым голосом?
Я и моя бурка-а-а
коротаем но-о-очь…
Ведь и правда первым голосом поет. Твое «цоликаури» вторым голосом вступить может? Нет, не может. Хорошо, что ты сам это признаешь. А зачем ты оправдываешься? Говоришь, вино ни при чем? Опоздал перелить и оно прокисло?.. Или в прошлом году для цоликаури опять была плохая погода? И в позапрошлом, и в позапозапрошлом? Да ничего подобного! Давай-ка, дорогой мой, выкорчуем твой старый виноград, а потом я сам поеду в Аргвета и привезу для тебя саженцы цицки. Ну его, этот цоликаури, у него такая толстая кожа, и опрыскивать его надо четыре раза в год. Легко ли это? Ты справляешься? Нет, конечно. Где взять столько времени? А может быть, и силы уже не те?.. Признайся! Ну-ка, посмотри, что записано в плане строительства совхоза, который лежит у тебя в сейфе? Цицка, мгалоблишвили, изабелла, алиготе… А цоликаури? Нету, не значится! Тогда почему ты уперся на своем и повторяешь слова Джиноридзе? Нет, говоришь? Ну что ж, дай бог, дай бог! Возьми-ка стаканчик, я налью тебе своей «цицки». Поет? Первым голосом? Тогда выпей за «цицку»! Выпил? Ну и спасибо тебе!.. А я выпью за твой новый виноградник. Вот и с этим покончено, Еще по стаканчику выпьем и споем. Почему бы и не спеть? У меня — первый голос, у тебя — второй. Басы? Басы тоже есть: я залезу в кузов машины, сниму брезент, присяду на корточки и начну:
Я и моя бурка-а-а…
А ты немного громче:
коротаем но-о-очь…
И тут вступят басы. Басы что надо, тебе понравятся! Это подтянут мои винные кувшины, а ты как думаешь! Мои кувшины поют! Они будут петь все громче и громче. Ты сначала удивишься, а потом расхохочешься. Я спрошу, что тут смешного, а ты все хохочешь и хохочешь. Рассердившись, я крикну тебе, Гуласпир, чтобы ты залез ко мне на машину и посмотрел на кувшины, большие кувшины моего деда, которые я не оставлял беспризорными в Херге. Ударь-ка этой своей кизиловой палкой по кувшинам! Да не бойся, они не сломаются, они же из Шроши, а тебе ли не знать работу шрошских мастеров! С сердитым видом ты заберешься на машину, замахнешься палкой, но твоя рука замрет в воздухе. Ты побоишься разбить кувшин. Я отниму у тебя палку, поднимусь на кувшин и начну изо всех сил бить по нему твоей тяжеленной палкой, и мой кувшин зазвонит, как церковный колокол… Ты остановишь меня, скажешь, что этот звон разбудит всю деревню. Это верно. Я перестану звонить, но кувшин еще долго будет гудеть, постепенно затихая, и наконец умолкнет. Ты ласково погладишь его и не удержишься, чтобы не похвалить. Потом мы пропустим еще по стаканчику, конечно же моей «цицки». Чокнувшись, я скажу здравицу:
«Благословенны пусть будут эти кувшины, пусть долго живет и здравствует Гуласпир Чапичадзе, а Габриэл Кикнавелидзе вместе с ним!
Выпьем!
Дай бог тебе здоровья за то, что ты встретил меня здесь в такой поздний час. А теперь с тобой поедем в мой новый дом. Ты будешь первым гостем, который переступит мой порог. Может быть, это принесет мне счастье».
Вот наконец и мельница Абесалома Кикнавелидзе! Вот и Сатевела Габриэла Кикнавелидзе… Старый бук — на своем месте, плакучие ивы протянули свои ветки к реке и не шевелятся. Они спят, спит Сатевела.
Габриэл подошел к реке, стал на колени и, опустив руки в воду, прошептал ей:
— Здравствуй, Сатевела!
Опять прохладная вода показалась ему приятной, и, засучив рукава, он опустил руки в воду по самые локти и прислушался. Как и около Нигвзиани, Сатевела течет здесь спокойно и совсем неслышно. Она, конечно, слышала голос Габриэла, но не ответила.
— Ты сердишься на меня, Сатевела? Вот не ожидал! — громко сказал Габриэл и, поднявшись, повернулся спиной к реке. — Ты что, решила, я бросил тебя? — спросил он ее.
Сатевела вздохнула и что-то сказала, и в этом вздохе Габриэлу почудилось тихое «да». Он возмутился:
— Ты не права! Да, да, ты не права! Как только у меня выдавалось свободное время, я приходил к тебе. Приходил не рыбачить, а поговорить с тобой, приласкать тебя. Случалось, что, придя утром, я оставался здесь дотемна. Ты этого не помнишь? Забыла?
Он снова повернулся лицом к реке, опустился на корточки и, пригнувшись к самой воде, прислушался.
Река безмолвствовала, спал старый бук, спали плакучие ивы, и в тишине слышался только шепот Габриэла.
— Ты сердита на меня? А что ты скажешь тем, кто завтра и послезавтра накинется на тебя с сетями и удочками, забросает тебя динамитом, выловит и уничтожит всю рыбу? И останешься ты ни с чем… Ну, что ты им скажешь?
С мельницы Абесалома Кикнавелидзе не доносилось ни звука. Застыли в молчании и старый бук, и плакучие ивы…
