Гуласпир говорил так убедительно, будто воочию видел, как все это происходило на самом деле.
Абесалом отошел уже довольно далеко, но Гуласпиру было видно, как он то и дело прикладывает руку к голове.
— Твоему другу правда было больно или он фокусничает? — как будто между прочим спросил Гуласпир Александре и снова посмотрел в сторону Сатевелы. — Какой хороший мяч потеряли! Эх, попадет он в руки турку! — грустно сказал он, и в это время красный мяч упал к его ногам.
Оказывается, внук Абесалома Коки купался в Сатевеле и в кустах нашел злополучный мяч Гуласпира.
— Возьми его себе, — сказал Гуласпир, сунув мяч мальчику под мышку. Коки растерянно посмотрел сначала на Александре, потом на Гуласпира, и вдруг глаза его радостно заблестели.
— Ну, что же ты? Теперь он твой. Беги с ним домой. Вон идет твой дедушка. Догоняй его.
Гуласпир шлепнул Коки по одному месту, и того как ветром сдуло. На полдороге он остановился, но Гуласпир опять громко крикнул, чтобы он догонял деда, и Коки снова бросился бежать.
— Ты посмотри на Абесалома, Лексо, он, кажется, и вправду плохо упал, — озабоченно сказал Гуласпир и вдруг вскочил, словно его ущипнули. — У Кесарии, помнится, было какое-то снадобье. Я сейчас принесу. — Он сорвался с места и побежал так же быстро, как тогда за мячом.
…Видно, лекарство Кесарии не принесло облегчения Абесалому, иначе он встретил бы около дуба возвращавшегося из города Гуласпира. У Гуласпира на глазах выступили слезы.
…От развилки одна тропинка ведет к дому Александре Чапичадзе, а другая — к дому Гуласпира Чапичадзе.
В конце поляны на корявых ветвях трех старых дубов чирикали воробьи. Уж не прилетели ли они сюда с хемагальского кладбища, из той наполовину развалившейся церкви?
Пусто кругом, и старые дубы грустят о прошлом.
Бывало, по воскресеньям молодежь здесь гоняла мяч, пела и плясала, а старики, усевшись в тени дубов, попыхивали трубками и степенно беседовали. Шумело, пело и веселилось все вокруг, и дубы весело шелестели листьями, а воробьев тогда не было и в помине.
Да, было время! Собирались на этой полянке молодые и старые, женатые и холостые, Кикнавелидзе и Чапичадзе, устраивали всякие соревнования, играли в лело, подшучивали друг над другом. Какой тогда стоял тут шум и гам. А вечерами устраивали большой хоровод, пели и плясали.
Гуласпир считался в те времена хорошим футболистом и первым танцором в деревне. А вот теперь поднялся в гору и устал.
— Пошли ко мне, — сказал Гуласпир Ревазу, беря его под руку.
— Сейчас отец должен вернуться. Он обидится, если не застанет меня дома.
— Ну ладно. Но к ужину приходите вместе. Александре я уже предупредил.
Гуласпир поудобнее пристроил за спиной корзину и, тяжело ступая, продолжил путь. Он, не оглядываясь, миновал поляну, свернул к дому и исчез из виду.
«…Собственно, Гуласпир не сказал мне ничего обидного. Он просто поинтересовался, где находится Цихиджвари и есть ли там поля, лес… Но ведь в его голосе явно чувствовалась насмешка, и улыбался он как-то хитро. А потом это — Александрович… профессор… Нет, он определенно издевался надо мной, потому-то я и разозлился и отвечал ему неохотно. Только всего и было. Но ничего плохого я ему не говорил. А он, почувствовав, что обидел меня, замолчал. Потом, вдруг спохватившись, что его ждет Кесария, заторопился домой. И всю дорогу он молчал; правда, когда мы переходили Сатевелу, он вроде бы что-то сказал, но я не расслышал… Да, сильно постарел и сдал Гуласпир. Как неуверенно он переходил реку: несколько раз попробует, надежно ли лежит камень, и только потом наступает на него. А какой гордый! Боялся оступиться, но помощи не просил. А разве ему нужно было меня просить? Я сам должен был шутя помочь, мол, ты, дядя Гуласпир, по камням, а я рядом по воде. Это было бы здорово! В гору он шел очень медленно и все-таки дышал тяжело. Как же он ходит в город? Трудно ему. Трудно, а все равно идет. Все носит на рынок фрукты. Он, как и мой отец, мастер на деревянные блюда из липы. Они с Кесарией сидят на лобио и пхали[9], а из молока делают сыр на продажу. У Гуласпира есть небольшой виноградник, и он делает прекрасное вино, которое легко пьется и после которого на другой день не болит голова, сколько бы его ни выпил. Сам Гуласпир пьет мало. Ему для себя хорошего вина жалко, он предпочитает его продавать в городе. Как только Гуласпир с бурдюком за спиной покажется на рынке, покупатели тут как тут. Они не пробуют его вино на вкус и не торгуются с ним. И куры есть у Кесарии. Когда яиц наберется штук сорок, Гуласпир перекладывает их мхом, берет корзину на плечо и — в город. Закончив свои торговые дела, он идет по магазинам, чтобы купить Кесарии платье. Раньше он приносил ей из города материи, а уж она сама себе шила. С годами Кесария стала так плохо видеть, что с трудом может вдеть нитку в иголку, о каком уж тут шитье можно говорить?! Потому и покупает теперь Гуласпир для Кесарии готовые вещи. Если он еще найдет дешевенькие туфли на низком каблуке, то совсем хорошо. Жена будет одета. На оставшиеся деньги Гуласпир покупает кукурузу и пшеницу. Никак у него не получается, чтобы кукурузы хватило от урожая до урожая. Раньше у Гуласпира лошадь была, крепкая такая. Ее Хабардой звали. Деревенские ребятишки, бывало, поймают ее и тайком от Гуласпира целый день гоняют на ней по берегу Сатевелы. А ей хоть бы что, будто и не уставала совсем, хотя вся бывала взмыленная. Обычно Гуласпир связывал мешки с кукурузой и, как хурджин, закидывал на спину Хабарде, и она, словно не чувствуя тяжести, легко доходила от города до Хемагали. Гуласпир никогда не садился на навьюченную лошадь, а, довольный, вел ее под уздцы. Потом Хабарда состарилась, ослепла и, совсем одряхлев, околела. Другой лошади Гуласпиру купить не удалось, а кукурузу и пшеницу покупать надо, как и раньше. Вот и таскает Гуласпир на плече из города в Хемагали мешки по полпуда. Больше-то не в силах донести старик…»
Глава третья
В доме горела лампа. Около открытой двери кухни на низенькой табуретке сидел усталый Александре. Увидев вошедшего во двор сына, он с трудом поднялся.
— Ты у соседей был?
— Нет, на Сатевеле.
На Сатевеле? Как же так? Александре шел домой как раз берегом реки, но сына не заметил. Правда, устав, он решил немного отдохнуть и присел на камень. Глаза у него тут же стали слипаться, он задремал, и, если бы камень не был такой холодный, Александре, наверное бы, заснул.
На подъеме он шел медленно, но и тогда сына не увидел.
Сейчас в Сатевеле много рыбы, но давно уже некому ловить ее для Александре… Раньше Реваз никогда не возвращался с реки с пустыми руками, но сегодня ему было не до рыбы, и поэтому, увидев отца, он смутился. Вода в Сатевеле ледяная, и с непривычки в ней легко простудиться. Сначала станет холодно, по телу пробегут мурашки и появится зуд, а потом начнется жар, да такой, что света белого невзвидишь. При крапивнице так бывает… Уже лет десять не ступал Реваз ногой в Сатевелу. Если бы он сегодня пробыл в воде подольше, то река сделала бы свое черное дело. Потому и вернулся он домой с пустыми руками, а отец понял, чего боялся его сын, и не сказал ни слова.
Александре подоил корову и, привязав ее на длинной веревке к столбу кухни, оставил во дворе. Она улеглась подальше от дома на землю и стала жевать траву, временами облизывая стоявшего перед ней теленка, а тот от счастья замирал.
В кухне около медленно горевшего огня стояла кринка с молоком.
Корова у Александре молочная, и трава в Хемагали сочная, питательная, так что у Александре из восьми литров молока получается больше килограмма сыра. Молоко, густое, чуть желтоватое, заквашивается быстро, и сыр из него всегда очень вкусный. На рынке горожане узнают хемагальский сыр по цвету и раскупают его моментально.
Отец с сыном вошли в кухню, оставив дверь чуть приоткрытой, чтобы не было жарко, и сели поближе к огню. Реваз — на треногую табуретку, а Александре — на низенькую скамеечку. Александре пододвинул к себе кринку с молоком, да так осторожно, что молоко в ней даже не колыхнулось, и, степенно закатав рукава, опустил пальцы правой руки в сосуд, провел ими по стенкам, проверяя, заквасилось ли молоко, и потом стал постепенно погружать в него всю руку, собирая в кучку сыр. Затем он запустил в нее и левую руку, вынул сыр и положил его на блюдце.
