«Слышишь, он кушать просит, покорми его», — скажу я. Ты даешь ему грудь, и Сандро начнет жадно сосать. Он повеселеет и залепечет: ма-ма, та-та, па-па… Потом ты споешь ему колыбельную. Под пение дети быстро засыпают. Ты помнишь, когда ты была такая, как Сандро…

— Помню, — сказала я, чуть не дрожа от страха. Никогда она еще так и столько не говорила.

— Ну что ты говоришь, Эка! — повысила голос мама. — Что ты можешь помнить!.. — Потом она вдруг перешла почти на шепот: — Ты будешь петь колыбельную все тише и тише, и Сандро заснет. Ты осторожно возьмешь колыбель, отнесешь ее к себе в спальню и поставишь между своей кроватью и кроватью Алмасхана…

Пауза.

— Ведь так будет?

— Да, мама, так, — ласково сказала я, и мама улыбнулась.

— Так вот, раз Сандро спит, мы тоже можем ложиться… Ты же знаешь, что Сандро проснется рано и разбудит нас, требуя кушать… Это всегда так. Если в семье есть ребенок, то весь уклад семейной жизни строится в соответствии с его требованиями. Тут уж нельзя ложиться спать и вставать, когда захочется…

— Я знаю, — с улыбкой сказала я. Улыбнулась и мама. Мы обе достойно справились со своими ролями.

— Итак, утром ты пойдешь на работу в школу, а твой муж… Кто твой Алмасхан по профессии? — серьезно спросила мама.

— Пусть будет агрономом, — улыбаясь сказала я.

— А почему именно агрономом? Почему не учителем? Почему нельзя, чтобы твой муж был трактористом?

— Ну хорошо, пусть будет трактористом! — согласилась я.

— Не смейся, — прикрикнула на меня мама, — пусть он будет трактористом. Да, твой Алмасхан тракторист. И вот, утром ты пойдешь в школу, Алмасхан в совхоз, а дома останемся мы с Сандро… Да, я совсем забыла, — сказала она, — что, когда родился Сандрикела, я бросила работу и сижу дома со своим внуком… Топаем мы с Сандро то по комнатам, то по кухне, когда хорошая погода, выходим во двор и даже иногда заглядываем в огород. Когда солнце поднимается высоко, я кормлю Сандро и укладываю его спать. Чтобы он скорее заснул, я пою ему: убаюканный моим тихим пением, он быстро засыпает.

И моя мама умолкла. Она вела себя так осторожно, словно правда Сандрикела заснул и она боится его разбудить. Она взяла совок и сгребла в середину камина раскаленные угли, потом опять разбросала их, а золу собрала и выкинула.

— Эх, никакого Сандро мы не мыли, не спит в колыбельке Сандрикела, и не разбудит он нас утром своим щебетаньем. Но мы все-таки должны лечь, Эка. Завтра нам идти на работу, — с явным сожалением, очень грустным голосом сказала мама. Она поставила на свое место около камина совок и отодвинула низкий столик.

Посмотрев в тот угол, где должно было стоять липовое корыто, потом на дверь, она что-то пробормотала и ушла в свою комнату.

Представление окончено.

Занавес опустился.

Не стоит в углу деревянное корыто, не видно большого кувшина с водой, не горит в кухне огонь, не висит над ним на цепи кастрюля, и Алмасхан не греет воду для Сандрикелы.

Я осталась у камина одна, размышляя о том, зачем моя мама разыграла такой спектакль, но ничего придумать не смогла и тоже отправилась спать.

В маминой комнате пробили часы, и я очнулась. Раздув угли, я снова устроилась за низким столиком.

Я уже давно собиралась написать это письмо, но не решалась. А теперь, вспомнив мамину импровизацию, набралась смелости и написала его.

…Так и так, мол. Я педагог. Живу в Хемагали. Одинокая. У меня есть то-то и то-то. Очень хочу взять на воспитание ребенка. Прошу сообщить мне ответ как можно скорее.

Перечитала я свое письмецо, и у меня всякий страх прошел. Я повеселела и вышла на веранду.

Шел снег.

Весь мой двор был покрыт ослепительно белым снегом. Я глянула в сторону кухни — там белела только крыша. Я вытянула руку, и на мою ладонь стали падать большие пушистые хлопья. Снег показался мне теплым-теплым.

Ответ пришел спустя полтора месяца, когда я уже потеряла всякую надежду. Писала мне директор детского дома Кетэван Канчавели, прося прислать документы, подтверждающие то, что было сказано в моем письме, и сообщить, кого я хочу взять — мальчика или девочку, какого возраста и когда смогу приехать за ребенком.

Письмо и справки я отправила на следующий же день. Я писала, что хочу усыновить мальчика, годовалого, и приеду за ним десятого июня.

Ответ я получила скоро. «У нас есть такой мальчик, — писала Кетэван Канчавели, — если бы у меня самой не было пятерых детей, я непременно взяла бы его. Зовут его Гоча. Как раз десять дней тому назад ему исполнился год. Он такой хороший мальчик, такой хороший… Да вы сами убедитесь в этом, когда приедете».

В тот же день, когда я получила это письмо, я достала свою колыбель и вымыла ее водой с мылом. Когда она высохла, то стала казаться выцветшей и не понравилась мне, поэтому я снова отнесла ее на чердак. Вечером я пошла в гости к Кесарии и Гуласпиру. Они очень обрадовались моему приходу и конечно же оставили меня ужинать. Потом Гуласпир проводил меня до дома, и, когда мы остановились у моих ворот, он на всякий случай спросил, не нужно ли мне чего.

Пауза.

— Мне нужна колыбель, дядя Гуласпир, — решительно сказала я.

— Колыбель? — вздрогнул Гуласпир и внимательно оглядел меня.

— Да, колыбель, только из липы, и шире, чем была моя, — так же решительно продолжала я.

— Шире, чем твоя? Твою колыбель я делал, и она как раз хорошего размера.

— А сейчас мне нужна пошире, — убежденно сказала я.

— Да для кого тебе? Обещала, что ли, кому-нибудь?

— Мне нужно, — опять решительно сказала я, боясь покраснеть. Я могла, конечно, сказать, что мне нужно для кого-то, что, мол, обещала, но я не решилась лгать, из-за сына.

— У меня как раз есть сухие липовые доски, Эка, — тихим голосом, ласково сказал Гуласпир. — Тебе когда надо?

— Как можно скорее.

Гуласпир опять оглядел меня с головы до ног и, прошу прощения, очень внимательно посмотрел на мой живот. Он зажег спичку, якобы собираясь закурить, но я догадалась, зачем он это сделал.

— Да, я для себя хочу. За месяц ты сделаешь?

— Даже быстрее, — сказал Гуласпир и, прощаясь крепко пожал мне руку.

Гуласпир шел медленно, видно было, что он о чем-то задумался.

…И вот легкая липовая колыбель стоит у меня в комнате. Чувствуется, что сделана она с большой любовью. Стоит и как будто улыбается. Да, не просто смеется, она ласково манит ребенка: а ну-ка, ляг, мол, и посмотри, как я тебя буду качать и как тебе сладко будет спаться…

Своего сына я назвала Алмасханом. Сандро и Реваз тоже хорошие имена, но, если бы я назвала мальчика одним из них, пошли бы бесконечные сплетни… Так что я остановилась на имени Алмасхан. Завтра, десятого июня, Алмасхану Хидашели исполнится год и три месяца. Он пока еще живет в детском доме недалеко от Тбилиси под присмотром Кетэван Канчавели. У него под подушкой лежит моя фотография, фотография его матери. Да, в ожидании своей матери маленький Алмасхан прячет ее фотографию под подушку.

— Скоро твоя мама приедет, а сейчас спи, — как можно ласковее говорит Алмасхану Кетэван и нежно гладит его по волосам. — Чем скорее ты уснешь, тем скорее приедет твоя мама, — уговаривает она его, и Алмасхан послушно закрывает глаза и засыпает.

Я тоже не лучше!

Фотографию Алмасхана Кетэван прислала мне на первомайские праздники. Я знала, что она лежит в письме, и открывала конверт со страхом. Сначала я взглянула на фото одним глазом, одним прищуренным глазом, а потом широко открыла оба глаза и жадно посмотрела на карточку. Теплая волна радости подкатила к сердцу. Алмасхан оказался таким, как я мечтала: ясное личико, живые глаза с лукавинкой… Если присмотреться повнимательнее, то видно, что у него на носу намечается горбинка, но Алмасхан еще слишком мал и черты лица у него еще неоформившиеся. А ушки маленькие, лоб высокий. Долго еще я разглядывала фотографию и так и сяк, а потом завернула в шелковый носовой платок и спрятала у себя на груди. И сразу же по всему телу разлилось приятное тепло.