Внутренняя психологическая опора – это идея о том, что принесет тебе счастье.

Мы не занимались психоанализом ради самого психоанализа или ради бесконечного собственного психологического тюнинга. Психоанализ, как и медитация, имел только одну цель – собственное самоосознание до его предельной точки, переходящей в бесконечность. Ну а побочным эффектом этой работы было раскрытие собственного истинного достоинства.

Меня всегда волновал вопрос о том, может ли человек, не прошедший свой путь до точки окончательного освобождения, брать на себя ответственность по передаче знания другим? Вопрос очень сложный. Как мне кажется, в этом случае учительство должно быть благословлено тем, у кого учился ты. Должна быть преемственность знания.

Когда ВМ спустя некоторое время предложил мне вести занятия, я воспротивилась. Он был скрупулезен в чистоте передачи; следил, чтобы не было искажений или подмены смысла. Кого-то ВМ обучал с упором на индивидуальные консультации, кого-то на то, чтобы вести созерцания. Например, Максима он уполномочил быть своего рода библиотекарем. Максим хранил и структурировал все диалоги, которые ВМ вел в переписке с постоянными участниками занятий. Эти диалоги наравне с моими воспоминаниями легли в основу данной книги.

Когда я поделилась с ВМ своими сомнениями, то он в ответ рассказал мне анекдот про булочку в столовой. Как и во всем, что касалось ВМ, по странному совпадению, это был один из моих любимых анекдотов еще со студенческих времен.

Анекдот:

«Приходит ученик в студенческую столовую и покупает булочку с сосиской. Откусывает ее. Смотрит, а сосиски нет. Спрашивает у буфетчицы:

− А где сосиска?

− А вы еще не докусили! – отвечает она.

Студент опять кусает, опять сосиски нет. Он снова спрашивает, где сосиска.

− А вы уже ПЕРЕкусили!»

Смысл этого анекдота в том, что когда человек уже перекусил сосиску, то у него пропадает желание что-либо объяснять или рассказывать. Только в промежутке, когда уже откушено, но есть еще что докусить, появляется краткий миг того контраста мировосприятия, которым можно делиться по свежим следам.

Да, мы никогда не будем достаточно совершенны для того, чтобы прикасаться словами к Истине. У каждого из нас по-прежнему есть своя карма. Но мы научились относиться к ней глубоко иначе. И в момент звенящего созерцания становилось неважно, насколько ты несовершенен как переводчик с языка Бытия на язык человеческой мысли, – становилось важно лишь само касание, та внутренняя вертикаль света, которая пронизывала все твое существование насквозь.

Черное море в Крыму всегда было прохладней, чем в Краснодарском крае. Но при этом более чистым. Мне кажется, что у него даже запах был другой. Бывало – заходишь в него вялой и сонной, а выходишь полной бодрости и сил. Словно заново родился. Людей в Ласпи всегда было очень мало. Только родители, которые приезжали в детский лагерь навестить своих детей.

Единственным неудобством было то, что мы купались в самое жаркое время – с полудня до трех часов дня. Солнце палило так сильно, что иногда начинала болеть голова. Купаться в более комфортное время мы не могли, так как нужно было пропускать занятия, а этого никто не хотел.

Бухта Ласпи славилась суровым характером. И поэтому там, где территория пляжа относилась к детскому лагерю, все побережье было укатано в бетон.

В советские времена это был единственный детский лагерь, где устраивали представления с дельфинами. Для содержания дельфинов в море были сделаны бетонные вольеры. Один из них был круглый. Он находился в центре бухты. Напротив, на берегу, были установлены многоярусные кресла для детей, похожие на зрительные места футбольного стадиона. Чуть левее был квадратный бассейн – тоже вольер для дельфинов. По его периметру можно было ходить, а в воде он был огорожен сеткой. С левого края стояла стена около пяти метров в высоту. Это был коридор, из которого дельфины уплывали в открытое море или заплывали назад домой.

Ходили слухи, что на самом деле на базе этого лагеря был научно-исследовательский институт, где тренировали боевых дельфинов. Известно, что цивилизация дельфинов намного более умная и развитая, чем мы. И довольно забавно писать, что мы их как-то дрессировали. Скорее дельфины снисходительно соглашались, чтобы люди изучали их. Это была их добровольная жертва – передача своей запредельной нам мудрости. Примерно так же, как человек по доброте своей душевной позволяет муравью ползать по своему пальцу.

Сейчас дельфинов уже нет. А от всех построек, которые для них предназначались, целым остался только квадратный бассейн. Бетонный круг посередине бухты развалился. А большой пятиметровый коридор сложился по периметру, как карточный домик. Сейчас он используется редкими отдыхающими только как трамплин – для прыжков в море.

Говорят, что во времена перестройки случился большой шторм. И служащие дельфинария не успели открыть морские ворота, чтобы дельфины уплыли в море. Все дельфины побились насмерть о сетки, ограждающие их вольеры. Правда это или нет, сложно судить. Но мне странно думать, что это был какой-то особенный шторм. Наверняка были шторма и до этого… и почему-то в другие разы все успевали открыть.

Сейчас дельфины иногда приплывают в бухту Ласпи, чтобы выброситься на берег и умереть. За год до моего первого приезда как раз был такой случай. Говорят, что, если дельфин выбросился на берег, его бесполезно спасать. Это осознанное решение. Так и тогда – спасти его не удалось.

На полянке, где происходило созерцание, ВМ всегда выбирал для себя одно и то же место. Это мог быть удобный камень или пенек. Он садился на него, подбирая под себя свои пухлые ножки. В такой позе он выглядел немного комично – его ноги напоминали скрещенные куриные окорочка.

Мы рассаживались вокруг на комфортном расстоянии – так, чтобы было слышно, о чем он говорит. Я таскала с собой пластиковый коврик – пенку, половину которой опирала на камень или на ствол дерева, а другую часть коврика расстилала на земле. Так я могла сесть удобно.

Первые двадцать минут были минутами погружения, «перевода» ума из бытового состояния в состояние возвышенное. Это было временем преодоления «точки сна», как я ее называю. Ум думает, что, если он не крутится в своей сансаре, как белка в колесе, значит, он спит. Для бытового, нетренированного ума есть только два этих режима – физический сон и гипнотическое следование за мыслями, по примеру зайца, бегущего за морковкой. Необходимо усилием воли приучить ум к третьему состоянию – штиля мысли при ясной осознанности происходящего.

Обязательным условием была телесная неподвижность. Нужно было поймать это состояние. Владимир Михайлович говорил нам так:

− Нужно дышать, как дышат в классической йоге… Осторожно и чутко… Чтобы огонек свечи, поднесенный к носу, не колебался…Попробуйте закрыть глаза и внутренним взором прощупать, где «внутри вас», а где – «снаружи». Может стать совершенно ясно, что, с одной стороны, все снаружи, а с другой – все внутри. Что «Я» – вне телесных координат.

Первый год занятий мне было очень сложно замирать надолго, несмотря на то что я регулярно занималась йогой. Обязательно что-то начинало болеть, чесаться или затекать. Боль в области тела постепенно нарастала, становясь невыносимой. Она настолько поглощала все мое внимание, что я не могла сосредоточиться на том, что говорил ВМ. Мне ничего не оставалось, как направлять свой внутренний взгляд в это место и созерцать его. Сложно описать, что происходило, когда я так наблюдала. Могли обнажаться непрожитые эмоции, старая боль, всплывать картины давно забытых воспоминаний, и, самое главное, я вдруг совершенно четко могла увидеть те образы себя, которые, прячась в подсознании, как серые кардиналы, правили мной в настоящем. Мы называли это «проходить физические блоки».