Константин Осипов – главком войск Туркестана. Окончил землемерное училище. Прапорщик. Двадцать три года.

Николай Шумилов – председатель Ташкентского совета рабочих и солдатских депутатов. До революции разнорабочий. Бежал с пожизненной каторги. Боевик по кличке «Черный».

Михаил Качуринер – комиссар финансов республики. Двадцати двух лет.

Почти все большевики и эсеры из правительства Туркестана были очень молоды. Если отбросить в сторону громкие названия их высоких должностей, то мы увидим ватагу дерзких малограмотных парней. Недовольные своим местом в обществе, бедностью, объединенные в тщеславные партии они учинили жестокую бойню в родной стране, развалили государство и поставили себя на место статских советников, губернаторов, земских старост и полицейских исправников.

Но опыта по обустройству и управлению государством эти молодцы не имели. Опыт неподчинения, опыт организации грабежей и убийств – революционный опыт – был, но вот опыт созидательного администрирования – увы!

– 25 -

Зависть и ненависть к людям зажиточным, знатным и известным мутила их разум с отрочества. Эти страсти подогревали в малограмотных умах обнищавшие дворяне-марксисты. Они ловко объяснили причину неуспеха «на уроках справедливости» в революционных кружках: «вы работаете, а «они» жируют за счет вашего труда».

Этой мутной инъекции в девственные умы, не тронутые ни образованием, ни религиозным воспитанием, ни опытом прожитых лет хватило, чтобы пойти по кровавой дороге. Убей богатого и все, что «незаконно» принадлежало ему – твое! Забирай! Ведь его «богатство» создано твоими руками. Так выглядит лицо любой революции, если стереть с него крем романтики, маскирующий животное нутро зависти сотворяющих торжество «справедливости».

Ботт вошел в цех и, козырнув по-военному, кивнул головой в знак приветствия. Реввоенсоветовцы поднялись со своих мест и уставились на вошедшего, не отвечая на приветствие. Повисло напряженное ожидание.

– Я от Осипова, – бодро выговорил адъютант и, помявшись, добавил, – и всего народа Ташкента.

– Ух, ты! – вскинулся Колузаев, – всего народа? – Он усмехнулся: – А пупок не развяжется?

– А давайте развяжем ему! Прямо здесь! – вступил в разговор чекист Манжара. После вчерашнего ранения он придерживал перевязанную руку. Его лицо выражало страдание.

Реввоенсоветовцы зашумели. Колузаев махнул рукой, успокаивая товарищей, и задал вопрос, подойдя к Ботту вплотную:

– Правда, шо комиссары ЦИКа расстреляны?

– Комиссары у нас, – глаза Ботта заблестели и забегали. – Они изолированы. Мы, как интеллигенты, не позволим эксцессов…

– И шо вы хочите? – продолжая смотреть в упор, напирал Колузаев.

– Другую власть!

– И шо за власть? – процедил сквозь зубы председатель.

– Мы и весь народ хотим власть полуинтеллигентскую. Чтобы не одни рабочие в Советах. Ничего решить не могут! Где хлеб? Нам нужны керосин, твердый рубль, или мы не вылезем из этой ямы! Пусть образованные люди помогут остановить войну и наладить жизнь. Разве я не прав? Осипов не прав? – Ботт оглядел присутствующих, обращаясь сразу ко всем.

– Да это контрреволюция! – заорали несколько голосов почти одновременно.

– То есть буржуев вертать?! – взбеленел Колузаев. – Дескать, айда, господа, пособите! Сами не справляемся. Взяли власть, а шо с ней делать ума не приложим! Так?

– Не ерничай, Георгий Александрович, разве Осипов не прав? – осмелел Ботт. – Дошли до ручки! А края все не видеть! Чем людей кормить? Когда будет порядок?

– 26 -

Ботт говорил запальчиво, скороговоркой, словно боялся, что ему не дадут сказать все, за чем он пришел.

Колузаев вытянул руку с растопыренными пальцами, намереваясь закрыть рот говорившему, и тем заставил его замолчать:

– Слухай сюды! Не для того мы брали власть, чтобы взад вертать! Сами добьемся порядку! И без таких предателей дела револю…

– Как наведете?! – перебил, распаляясь, Ботт. – Как?!

– Во, как! – Колузаев выхватил из кармана куртки небольшой английский браунинг и потряс им перед носом парламентера:

– То и передай главнокомандующему прапорщику Константину Павловичу, – съязвил он. – Разговор окончен! Шабаш!

Ботт, видимо, не ожидал, что его дипломатическая миссия так быстро провалится. Он стушевался и замешкался, переминаясь с ноги на ногу:

– Может все-таки вам встретиться? Договориться? Сколько крови прольется! – неуверенно выложил он свой последний аргумент.

– А нам вашей не жаль! Пущай льется! Рекой! – рубанул по столу Колузаев рукоятью браунинга.

– А ваша? – потухшим голосом возразил Ботт.

– На то мы и большевики, шоб помирать за дело революции. Бить белую сволочь и в хвост, и в гриву! До полного стребления! Так и передай!

Ботт вышел за дверь, а вослед еще долго летели угрозы и оскорбления.

Наконец Колузаев успокоился и продолжил обсуждение плана борьбы с Осиповым.

Минут через десять раздался стук и в штаб реввоенсовета вошел рабочий Тучков:

– Товарищ председатель, тут от Белова два мадьяра, – доложил он, кивнув на дверь. – Пробрались из крепости…

– Вот и связь с гарнизоном! – радостно вздохнул Колузаев и потер руки:

– Как вдарим! А – а?! – озорно огляделся он. – Перво-наперво телеграф. Нужно сообщить в Москву.

Разговор оживился.

– Разнесем из орудий телеграф-то?

– Ну, мы ж не в телеграф-таки палить будем, а по баррикадам.

– Жителей побьем сколько…

– Всех не побьем, Кто-то да останется. Или шо прикажете: договариваться с буржуйскими подголосками? – вспыхнул Колузаев.

С рассветом 20 января орудия крепости и батарея железнодорожных мастерских начали обстрел мятежных красноармейцев, укрепившихся на центральных улицах города. Уже к полудню мадьяры и рабочие выбили их из Ташкента, ликвидируя мелкие группы, не успевшие отступить с основными силами полка. Победители бродили по Госпитальной улице, подбирая оружие, расстреливая отставших и добивая раненных.

* * *

– 27 -

За сутки больница Валентина превратилась в грязный фронтовой лазарет. Палаты и больничные коридоры были забиты раненными. Не хватало

кроватей и вновь поступивших укладывали прямо на полу, подстелив голый матрац, старое одеяло или просто солдатскую шинель.

Медикаменты и перевязочный материал закончились. В помещении больницы стоял кислый запах лекарств и крови, усиленный едким смрадом табака. Солдаты курили махру тут же, так как многие не могли выходить на улицу из-за ранения.

Врачи, фельдшеры и сестры мужественно делали свое дело, спасая от смерти, боли и заражения огрубевших в убийствах людей. Красноармейцы беспрестанно матерились. Порой так громко, что сестры вздрагивали от стыда и делали ругавшимся бесполезные укоры. Раненные выясняли между собою, кто из них виновен в произошедшей бойне. Они злились и грозили друг-другу расправой. Порой их стычки заканчивались рукоприкладством. Так что врачам и сестрам приходилось разнимать и успокаивать разгоряченных пациентов. Только тяжелораненные не участвовали в разборках. Им было всеравно. Их стоны и крики раздавались то тут, то там.

Попытка Валентина обратиться к властям города за помощью ничего не дала. Соборная площадь, на которой стоял Дом правительства обросла баррикадами. Над ними то и дело с воем проносились артиллерийские снаряды, заставляя сердце замирать от страха.

Валентин сунулся было к одной из баррикад в минуту затишья, но его не пропустили, объяснив, что комиссары расстреляны и власти в городе больше нет.

Но власть объявилась сама. Ближе к вечеру, двадцатого января, в больницу вошел крупный хромой мужик, которого Валентин хорошо знал. Это был нерадивый работник больничного морга Андрей, детина с кулачищами синими от татуировок. Прогульщик и пьяница, которого он давно собирался выгнать. Но наркомат здравотдела, куда бегал жаловаться на главврача Андрей. все время возвращал его в больницу.