Для молодого человека, едва перешагнувшего порог двадцатилетия, взлет от прапорщика до главнокомандующего фронтом был головокружительным. Но революция кружила голову ни одному, а тысячам таких же незрелых людей. Она одурманивала свалившейся на них властью, словно тяжелой дозой наркотика. Вчерашние батраки и поденщики, одуревшие от желания скинуть богатеев и занять их место, рвались в революцию, как стадо рвется в узкие ворота загона к желанному водопою, ломая изгородь и давя друг-друга. Лишь бы скорее утолить жажду самолюбия.

О, Господи! Если бы они знали, могли видеть тогда, как смеялись над ними, глядя сверху, духи злобы поднебесные. Если бы слышали, как земные вожди революции называют их бесформенным, липким, тестообразным словом «масса».

* * *

Узнав о том, что Осипов избежал ареста, председатель Туркестанского ЦИКа Вотинцев собрал членов Реввоенсовета в Доме свободы.

Комиссары не успели что-либо решить, а телефон в кабинете председателя уже поминутно трещал, требуя немедленной ясности.

– 9 -

– Алло! Валентин Дмитриевич! Что происходит? – спрашивал испуганный голос на другом конце провода.

Едва Вотинцев успевал объяснить, как раздавался новый звонок.

– Почему стрельба? Что случилось?

Председатель психовал, но старался не терять самообладания.

– Куда бежать? Не пойму? – спрашивал очередной голос. – Делать чево?

– Давай сюда! Обсудим на месте!.. Не по телефону… Жду!

Опять звонок.

– На вокзале перестрелка! Валентин, что это?!

– Осипов, щенок, поднял туркестанцев! – терял спокойствие Вотинцев. – Срочно дуй в мастерские, поднимай рабочих и… – председатель не успел добавить что-то еще, связь оборвалась.

– Алло! Алло! Алло! Барышня! Ба- а –рышня! – требовал Вотинцев. Но телефон не подавал признаков жизни.

– Все! Станция в его руках! Сволочь! – выругался председатель и перестал стучать по аппарату. Его пальцы дрожали.

– Дубицкий был, – указал кивком Вотинцев на умолкнувший телефон и добавил: – Успели! Накром путей в курсе!

– Ну, что, надо ждать Осипова в гости, я полагаю? – обратился к собравшимся, поправляя пенсне, комиссар Финкельштейн. Он первым из совнаркомовцев прибежал к Вотинцеву.

– Спокойно, товарищи, спокойно! – обращаясь больше к себе, призвал тот. – Обсудим без паники.

– Успеть бы собрать тех, кто с нами, – подключился к разговору глава ташкентского Совнаркома Фигельский.

– И кто теперь снами? Вы знаете? – встал со стула и зашагал по кабинету комиссар Николай Шумилов. Он закурил и уставился в окно, взъерошивая волосы на голове. Потом шагнул от окна к столу, ткнул недокуренную папиросу в пепельницу и с силой придавил ее:

– Предлагаю отправиться в казармы. Всем. Вместе. К солдатам. Он ввел их в заблуждение. На месте прищучим гада. Не то натворит делов молокосос!

– Опасно! – бросил кто-то.

– Не посмеет против всех. Солдаты нас знают. Нужно все объяснить им.

– 10 –

– Разумно ли в такой обстановке? Уже бой идет!

– Опасно… Разумно… – вспылил, передразнивая, Вотинцев. – Пока мы спорим, что да как, этот сопляк потрошит город.

– Я согласен, – подключился чекист Фоменко. – Медлить нельзя!

– В крайнем случае… – Вотинцев достал из самодельного обшарпанного сейфа револьвер и стал набивать барабан патронами, – рука не дрогнет! Я первым завалю этого анархиста!

Вдруг зазвонил телефон. Все переглянулись. Председатель ЧК Николай Фоменко, опередив других, схватил трубку:

– На проводе!

Его лицо вытянулось, а нижняя челюсть задергалась вниз-вверх, пытаясь выпустить застрявшие в зубах слова. Чекист откашлялся, готовясь ответить звонившему, но лишь пробубнил «угу» и протянул трубку Вотинцеву.

– Тебя – а! Осипов! – застыл он с открытым ртом.

Присутствующие замерли. Даже машинистка, сидевшая в углу кабинета, перестала стучать и смотрела округлившимися глазами, не моргая.

Вотинцев выхватил трубку и приложил к уху. В ту же секунду он разразился матерной бранью. Председатель правительства сквернословил, как мужик в пьяной драке. Он перекладывал трубку из одной руки в другую, поднося ее то к правому, то к левому уху. Слышно было как на другом конце провода ему не уступают в богатстве лексики. Так продолжалось минуты три.

Вдруг телефонная буря оборвалась и наступило молчание. В комнате с еще дребезжащими стеклами и шатающимися стенами стало тихо так, что было слышно как стучат в окно редкие снежинки. Ругавшиеся потушили пожар эмоций и привели чувства в порядок.

– Хорошо… – соглашался Вотинцев. – Казармы?… Да!.. Да!.. – кивал он головой. – Полчаса?.. Согласен!.. Жди!

Наконец он положил трубку.

– Сукин сын, сам объявился! – выпустил председатель последние клубы гневного пара. – Просит переговоры! Я ему устрою переговоры! А вы… бояться! На ловца и зверь… А – а?! – Вотинцев окинул повеселевшим взглядом присутствующих. Вздох облегчения прошелся по кабинету. Напряжение на лицах сменилось улыбками.

– Едем в казармы! – радостно объявил председатель и первым толкнул дверь.

* * *

На башне броневика загремел люк, высунулось щетинистое лицо и заплетающимся языком сердито окликнуло:

– 11 -

– Куды?! А ну, погодь!

– Да это же дохтур! Ослеп што ли, Степан? – отозвалось в железной утробе машины.

– Дохтур? – переспросило лицо, уставившись на растерянного пешехода.

– Доктор, доктор! – закивал Валентин в ответ.

– А ну, пачпорт!

– Вот, извольте, – дрожащая рука расстегнула пальто и полезла во внутренний карман за документами.

– Проходь! – смирилось небритое лицо. – Шибче, однако! Вишь, палят… неровен час…

Красноармеец махнул рукой и утонул в люке. Его голос еще погудел и затих.

«Дохтур» облегченно вздохнул и бросился к больнице. Полы расстегнутого пальто захлопали, словно крылья, унося своего хозяина подальше от опасного места.

Валентина в городе знали. Ежедневно он принимал десятки пациентов всяких сословий и званий. Порой до позднего вечера, пока не опустеет больничный коридор. Никого не оставить без помощи – этому правилу он следовал с первого дня своей врачебной практики. Коллеги по-разному относились к нему: кто с восторгом, кто с недоумением. Еще бы, рядом с ними работал профессор, получивший признание за границей, в Варшавском университете, автор научных работ. Это не могло не вызывать симпатии и зависти. Хирург, делавший в провинциальной больнице сложнейшие операции, которому Москва не раз предлагала научную кафедру, удивлял знакомых тем, что выбрал поприще земского врача, «Мужицкого», как тогда говорили.

С ним пытались, любопытства ради, говорить на эту тему. Но Валентин был молчалив и замкнут. По этой причине профессора считали недружелюбным. Друзей у него в Ташкенте и вправду было немного. Его коллега терапевт Петр Ситковский, частенько заходивший в гости, да протоиерей железнодорожной церкви Михаил Андреев. Последний был ближе всех. Только с ним, сидя в трапезной после всенощной, за чашкой чая, Валентин не боялся пооткровенничать о своих душевных переживаниях. Как любил это делать когда-то на уроках Закона Божьего в киевской гимназии.

Рос Валентин в религиозной семье.

– Живи не так, как тебе хочется, а как велит Господь! – наставлял подростка отец.

– А как узнать, что Он велит?

– Его воля в Слове! Читай Слово Божие и рассуждай, – учил

– 12 -

родитель.

После окончания гимназии, по давно сложившейся традиции, директор подарил каждому выпускнику книгу – Новый Завет. И Слово Божие стало для юноши напутствием в жизнь. Читая, он сверял свои мысли и чувства с Писанием. Так формировался внутренний мир юноши.