Видимо, этот незнакомец, названный доктором Нойманном, был большим начальником, потому что подростков положили на какие-то странные носилки и, ритмично встряхивая, куда-то понесли. Куда именно их несли, понял Гришка, услышав гул прямо над головой. Судя по всему, их эвакуировали вертолетом. Опыт был новый, он мог бы стать интересным, но не в таких условиях.

— Вас никто не разлучит, — напоследок произнес доктор Нойманн. — Не бойтесь, мы летим в больницу.

— Спасибо, — на том же языке ответил Гриша, сейчас только поняв, что это за язык. — Маша…

— Что, милый? — сразу же откликнулась девочка.

— Мы говорим по-немецки, — почти прошептал мальчик.

Это открытие было самым болезненным. Они говорили на языке кровавого врага, того самого, который душил несгибаемый город много дней и ночей. Того, кто бросал бомбы и снаряды на них самих, целя по красным крестам. От осознания этого хотелось просто громко завыть. Гриша был готов ко многому, только не к том, что он теперь… немец.

Маша очень хорошо поняла своего мальчика. Оказаться среди тех, по чьей вине умерла… мама. И Надя. Это было страшно. Просто жутко было быть немкой. Очень хотелось заплакать, но подушка не пускала слезы. По мнению девочки, с ними поступили очень жестоко и… подло. Что делать, Маша не понимала, ведь немцы, они… И тут опять заговорил Гриша.

— Я говорю: нас, граждан Ленинграда,

не поколеблет грохот канонад,

и если завтра будут баррикады —

мы не покинем наших баррикад…[2]

Будто снова ожило Ленинградское радио, голосом мальчика показавшее девочке, что они все равно будут жить и бороться, даже пусть они стали ненавистными немцами, но и Гриша, и Маша оставались ленинградцами. В ответ девочка прижалась еще сильнее к мальчику.

Герр Нойманн много чего видел в своей жизни, но о том, что предстало его взгляду сегодня, он только читал. Почти слившиеся души детей, прошедших, как свидетельствовал артефакт, сквозь очень серьезные испытания и перешагнувших Грань — они требовали даже не пытаться их разлучить. Поэтому вертолет летел не к обычной больнице. Кроме того, что в автобусе не выжил никто, не удалось еще сходу установить и личности этих детей, что было необычно. Двое перешагнувших Грань детей с активным колдовским даром.

Специальная больница готовилась принять вертолет и двоих детей, разлучать которых было категорически запрещено. А Гриша и Маша лежали, крепко-накрепко пристегнутыми, пытаясь осознать тот факт, что стали немцами. Осознавать это было непросто, даже, можно сказать, болезненно.

— Гриша, а если Надя здесь, представляешь, ей-то каково будет? — проговорила Маша, найдя еще более болезненную тему.

— Яга сказала, что Надя может о себе не помнить, — ответил мальчик. — Значит, мы ее сначала найдем, а там…

— А там все будет хорошо, — уверенно произнесла девочка. — Ведь это же Надя.

— Интересно, куда нас везут… — Гриша внезапно понял, что своего местного имени не знает. — И как нас тут зовут?

— М-м-м-м… — задумалась Маша, по-видимому, испытывая те же трудности.

В принципе, можно было изобразить немоту или же прямо сказать, что ничего не вспоминается. Гриша никак не мог сообразить, как будет безопасно. Он не знал, что подобные их случаю уже случалось в этом мире, потому сюрпризом они не станут.

* * *

— Двое детей, согласно артефакту, двенадцати лет, — доложил доктор Нойманн. — Вероятнее всего своих здешних имен не помнят.

— Что значит «здешних имен»? — поинтересовался его коллега, мсье Льен.

— Они переходили Грань, Жан, возможно, прожили другую жизнь, — произнес более опытный коллега. — Мы не знаем, где и как, но судя по состоянию душ…

— То есть, не пугать, не разлучать, наблюдать, — кивнул швейцарец. — Понял.

Доктор Нойманн кивнул, выходя за дверь. Озадачив коллегу, он и сам был несколько в расстроенных чувствах — дети не плакали, не улыбались, на вопросы отвечали монотонными голосами, как будто не испытывали совершенно никаких чувств и это было самым непонятным. Что же за жизнь они прожили за Гранью? Девочка только смотрела как-то очень жалобно, но ничего не просила. Для чтения мыслей использовался другой артефакт, которого у Нойманна не было, да и не рискнул бы он сейчас…

Остановившись у палаты, он встретил медицинскую сестру, только что отнесшую поздний ужин новым пациентам. Ужин был легким — хлеб, масло, чай. Перегружать желудок перед сном идеей было плохой. И вот сейчас женщина шла по коридору, выглядя совершенно ошарашенной. Она будто и не видела, куда шла.

— Доктор! Доктор! Пойдемте со мной, вы это должны видеть! — воскликнула она, увидев доктора Нойманна.

— Не надо так нервничать, — попросил ее доктор. — Что случилось?

— Вы не понимаете! — воскликнула она. — Они едят так… Так… — женщина явно была готова заплакать. В душе герра Нойманна зародились нехорошие подозрения.

Войдя в палату, мужчина сразу увидел то, что шокировало медсестру. Мальчик явно разделил свой кусок хлеба, отдавая большую часть его девочке. И сейчас они вдвоем кушали, но как они это делали… Отщипывая буквально по крошке совершенно одинаковыми жестами, подростки смаковали, явно растягивая удовольствие.

— Странно… — проговорил доктор, глядя на это. В душе его зародилась нехорошая догадка. — Неужели лагерь? Тогда все очень плохо…

Если подростки в той своей жизни прошли немецкий концентрационный лагерь, то принять себя они просто не смогут, потому что что любой немец для них — враг. Герр Нойманн это очень хорошо понимал. Правда, что с этим делать, он не знал, решив подождать утра.

— Что это, доктор? — всхлипывая, спросила его женщина.

— Они видели сон, в котором долго голодали, — объяснил мужчина женщине так, чтобы не вызывать дополнительных вопросов. — Так кушать они научились в своем сне.

— Бедные дети, — проговорила медицинская сестра специальной больницы. — И что теперь?

— Разговаривать мягко, не тревожить… — вздохнул доктор Нойманн. — И ничему не удивляться.

Женщина молча кивнула, решив принести настрадавшимся детям еще хлеба. Проделав это, она столкнулась с горячей благодарностью, произнесенной лишенными любых эмоций голосами. Это было очень страшно для медика, да и для женщины тоже. Теплые слова, в которых угадывается благодарность и… монотонные голоса.

Нойманн понимал — если эти двое из лагеря, то нужно послушать, на каком языке они говорят между собой. Оказаться в ситуации, когда любой из находящихся вокруг — враг просто потому, что говорит на языке врага, целитель не пожелал бы никому. Но сейчас подросткам надо было спать, а медперсонал предупредить о возможных кошмарах. Эти двое были далеко не первыми.

* * *

Когда принесли ужин, Гриша, даже не раздумывая, отломил половину своего хлеба, подкладывая его в Машину тарелку. Девочка попробовала возмутиться, что сказать, объяснить, но потом просто обняла его двумя руками и затихла. Гриша опять спасал ее, опять отдавал свой хлеб, как делала и мама Зина.

Маша внезапно осознала, что все эти месяцы мальчик отрывал от себя последнее, отдавая ей. А она… А она просто не могла без него жить. Расцепляться с Гришей даже на миг девочка была не согласна и, казалось, окружающие понимали это. Непостижимым образом немцы вокруг поняли, что их нельзя разлучать, даже положив в одну кровать.

— Гриша… Может быть они не фашисты? — тихо спросила Маша, не ощущая привычной боли от голода.

— Они немцы… И мы теперь… Немцы… — вздохнул тяжело переживавший этот факт мальчик. — Нам нужно найти Надю.

— Мы найдем… — уверенно произнесла девочка. — Только у меня такое чувство, что я младше стала.

— Давай спать, — не отвечая на реплику Маши предложил Гриша.

Они и не знали о предположениях доктора, не ведали, что в отношении их даны очень строгие рекомендации, только видели заботу похожей на медсестру женщины, ну и то, что общалась она, в основном, жестами. С чем это связано, ни Гриша, ни Маша не понимали, просто уснув.