ПРИЯТНЫЙ УГОЛОК

Петухов и Данченко лежали на охапке гаоляна. Говорухин, пристроившись на верхней ступеньке трапа, следил за набережной. Лещинский считал эту предосторожность излишней: владельцу джонки уплачено с лихвой, пусть отрабатывает полученные деньги. Заметит полицейского — предупредит. Пограничники тем не менее решили перестраховаться и установили наблюдательный пункт.

Петухов, устав приставать к Лещинскому, зарылся в пахнущую прелью солому и задремал. Данченко, внешне спокойный, терзался сомнениями относительно новоявленного гида. Многолетняя служба на границе и немалый жизненный опыт убеждали старшину, что верить переводчику нельзя, — японский прислужник, люто ненавидящий Страну Советов, только прикидывается либералом, эдаким сторонним наблюдателем. Надеется заманить пограничников в ловушку, чтобы ценой их жизни вымолить себе прощение. Разглагольствования о недовольстве судьбой, сетования на неудовлетворенность существования вдали от Родины не что иное, как камуфляж. Став поневоле заложником, этот человек настойчиво навязывает свою помощь, опасаясь, что рано или поздно от него постараются отделаться, и тогда его ничто не спасет. Каждый шаг Лещинского необходимо анализировать, ни на секунду не упускать переводчика из вида, следить за каждым его движением, жестом, словом и при малейшем сомнении уничтожить. Правда, он человек полезный, умеет с китайцами договариваться, а главное — знает, как из города выбраться, однако это лишняя обуза. Исподволь Данченко разглядывал тонкий профиль Лещинского — хладнокровный господин, держится независимо, посмеивается — расчет на простаков. Остается, как говорят стрелки, сделать поправку на ветер, поиграть в его игру — иного выхода нет: без провожатого по городу не пройти. Объявлена тревога, полиция, жандармерия, военные патрули рыщут волками.

— Подъем, Петухов. Смени Пимена. — Данченко скосил глаза на Лещинского: — В случае чего…

— Ясно! Не первый день замужем. Пиша, устал? Иди отдохни. На соломке мягко. А блох игнорируй.

— Твоя правда, притомился я. Вон за тем домиком приглядывай, Кинстинтин, туда какой-то чин вошел, кажись, офицер.

— Ну, зашел, что особенного? Возможно, у него там любовница.

— Может, и так. А дом на заметку возьми. И тот, угловой, где киоск. Там недавно солдаты крутились. Кажись, все, пост сдан.

— Пост принят. Привет блошкам.

Петухов сел на ступеньку, устроился поудобнее, перед ним в тусклой хмари зимнего дня лежала гранитная набережная. Теперь она не выглядела безлюдной, издали наплывал многоголосый шум. Кричали разносчики с корзинами на плече, ветер доносил вкусные запахи: на дымящихся таганках^[206] кипело варево. Торопились куда-то прохожие, подгоняемые легким морозцем. Полицейских в разношерстной толпе не видно, впрочем, они могли переодеться. Вскоре Петухову стало скучно: товарищи спали, Лещинский лежал, отвернувшись к стенке, Петухов сердито высморкался — дрыхнет, паразит!

Но Лещинский бодрствовал, настроение было ужасным. Он словно увидел себя со стороны, критически оценил случившееся, похожее на дурной сон. Высокообразованный специалист, занимающий достойное положение в обществе, уважаемый и любимый друзьями, довольный жизнью, скрупулезно выполняющий служебные обязанности, благодарный приютившей его стране, разом лишился всего. Даже если каким-то чудом удастся выпутаться из скверной истории, ему незамедлительно предъявят счет, который, возможно, придется оплачивать жизнью. Полковник Кудзуки объяснений не примет, никто за него не заступится, друзья ссориться с властями не захотят. А если вдобавок его заподозрят в симпатиях к СССР, возникших, допустим, на почве застарелой ностальгии…

Что же делать? Как себя реабилитировать? Ведь он не перевертыш, в марксистскую веру его не обратят даже под страхом смерти. В отличие от подавляющего большинства эмигрантов, он не тоскует по шелестящим колосьям российских полей, тихой деревушке, где светлой дымкой проплыло детство. Жизнь в Китае его вполне устраивает; в эмигрантских кругах частенько поговаривали о возвращении в родные палестины. Кое-кто уехал, не выдержав разлуки с родиной, его же это не волновало — на возвращенцев он смотрел с сожалением: глупцы. Локти кусать будете. На студенческих пирушках товарищи пространно толковали о России, в голосах некоторых отчетливо сквозила тоска по утраченному. Эмигранты предавались тягучим воспоминаниям, ругали китайцев, потихоньку поругивали хитроумных, надменных японцев. Лещинский о своих настроениях предпочитал не высказываться, особенно с тех пор, как поступил на службу в ведомство полковника Кудзуки.

Но что же все-таки делать? Бежать? Остановить первого встречного полисмена? Способствовать поимке пограничников и этим, хоть в малой степени, оправдаться перед японскими властями и белым движением? Ускользнуть от «товарищей» чертовски трудно; предположим, он все-таки сумеет бежать и приведет полицию — что это даст? Доверия Кудзуки не восстановишь, на карьере можно ставить крест. Впрочем, бог с ней, служба у полковника — печальная необходимость, время военное, выбирать не приходится. Когда война кончится, надо устроиться в солидную фирму, получать хорошее жалованье, жениться… Вздор, у Кудзуки хорошая память и длинные руки. А если бежать? Добраться до полицейского участка, рассказать все как на духу, покаяться. Повинную голову меч не сечет…

Измученный сомнениями, Лещинский так ничего и не придумал. «Отдамся на волю волн, будь что будет. Бывших соотечественников вывести из города все же придется, никуда от них не денешься. Связал нас черт одной веревочкой, остается тянуть лямку до конца, иначе прикончат».

Подморозило. Небо очистилось от туч, замерцали крупные зеленоватые звезды. Данченко поднялся по трапу, выглянул из люка — набережная тонула во мраке, редкая цепочка фонарей убегала вдаль.

— Электричество здесь экономят, — одобрил Данченко. — Это нам на руку.

— Вы правы, — согласился Лещинский. — Будем собираться, господа?

— Опять ты за свое, — заворчал Петухов. — Горбатого могила исправит. Какие мы господа?

— Простите… Итак, вы согласны довериться мне?

Пограничники переглянулись — выбирать не приходится. Данченко достал пистолет Лещинского, осмотрел, поморщился.

— Плохо доглядаете за личным оружием, господин офицер. Будь вы моим подчиненным…

— Какой я офицер!

Старшина сунул пистолет за пояс.

— Мы готовы!

— Тогда — с богом! Я взберусь по трапу, посмотрю…

— Отставить! Первым пойдет Петухов.

— Как говаривали государи российские — быть по сему. Будьте внимательны, сердитый юноша.

— Не учи ученого…

— Разговорчики, Петухов! Вперед и гляди в оба, а зри в три. Марш!

Ступали как по раскаленному железу, готовые ежесекундно нырнуть в ближайший подъезд, юркнуть в подворотню, растаять в ночи, но редкие встречные проходили мимо не оглядываясь. Говорухин шепнул Данченко:

— Может, повезет, доберемся до нужного места. Жителям, похоже, не до нас, а полиция не узрит — ночью все кошки серы.

— Как бы луна не вышла, небо очистилось.

— Раньше полуночи не взойдет, — убежденно сказал Говорухин.

— Попрошу всех молчать, — одернул Лещинский, которому вдруг стало страшно.

— Учтем, — негромко отозвался Данченко. — Далеко еще?

— Порядочно. Но такси нанимать нежелательно, шоферы наушничают в полицию. Кроме того, автомобиль могут задержать для проверки документов.

— Чего встали?

Это вернулся обеспокоенный Петухов. Пистолет, отобранный у унтера, он держал в руке.

Чем ближе подходили к знакомому дому, тем тревожнее становилось Лещинскому. Он жестоко казнился. Ввалиться на ночь глядя к порядочным людям в компании беглых арестантов, разыскиваемых полицией! Хорошо, если им сразу не укажут на дверь, позволят войти, позднее это произойдет обязательно. Таня — существо экзальтированное, ее еще можно уговорить, а что скажут родители?! Лещинского бросило в пот, неизвестно даже, кто они. Отцу ничего не стоит позвонить в полицию, та внезапно нагрянет, завяжется схватка, красные будут драться до конца, им терять нечего. А его они просто убьют, подумают, что нарочно заманил в ловушку.