— Метко сказано.

— Русский язык чрезвычайно богат. Невероятное разнообразие оттенков доступно лишь русским. Представляете, с какими трудностями сталкивается иностранец в России? Мне, например, не раз приходилось…

Сигеру откровенно зевнул, Кудзуки сердито засопел, капитану стало неловко, он глубоко презирал полуштатского интеллигента, невесть как попавшего в военную разведку. Однако старшего по званию критиковать не полагается.

— Прошу прощения, господин полковник, я вас внимательно слушаю.

Досадуя, что заговорил с бесцеремонным невеждой на отвлеченную тему, Кудзуки приказал заставить пленных давать показания.

— Делайте с ними что хотите. Допрашивайте по отдельности, используйте сильные средства. Конечно, в разумных пределах. Нажмите сперва на мальчишку, он слаб и неопытен. В данном случае физическое воздействие может оказаться результативным. Но для унтер-офицера данный метод абсолютно непригоден, этот Геркулес вытерпит любую боль. Впрочем, как знать… Случается, сильные закаленные люди ломаются под незначительным напором, ибо психологически не подготовлены к испытаниям. Пожалуй, здесь лучше работать на контрастах: бить и ласкать, ласкать и бить. Надеюсь, добьетесь желанного результата. Третий пограничник — типичный крестьянин, тут получайте карт-бланш. Психологию таких людей вы знаете, ключи к русскому мужику, одетому в униформу, подберете, не забывайте — у нас только трое суток.

— Слушаюсь, господин полковник. Извините, а что потом?

— Когда?

— Когда пленные станут не нужны?

— Значит, вы хотите…

Кудзуки умолк, все и так ясно, капитан мстит за убитого брата, намеревается пополнить список тех, кого собственноручно отправил в мир иной. Хобби Маеда Сигеру известно всем, капитан не раз демонстрировал коллегам стойкость самурайского духа. Кудзуки втайне не одобрял Сигеру, но своего мнения по этому поводу никогда не высказывал, справедливо полагая, что так будет лучше.

— Все зависит от генерала, мой друг. Я доложу о вашем желании, и, если он сочтет возможным, вы порадуете нас своим непревзойденным искусством.

Маеда Сигеру уходил недовольный. Паршивый аристократишка хочет остаться чистеньким, ему претит то, что отличает настоящего мужчину от слюнтяя.

К счастью, таких, как Кудзуки, в императорской армии немного.

XVII

ПОБЕГ

Утром задребезжал телефон, Лещинский жадно схватил трубку: звонит синеглазая Танюша из дома напротив. Они познакомились на литературном вечере, домой возвращались вместе. Встречая теперь на улице плотную, румяную гимназистку, Лещинский неловко раскланивался — девушка прехорошенькая, на щеках ямочки, озорная улыбка. Робкий по натуре переводчик стеснялся заговорить с нею, выискивал благовидный предлог, но ничего подходящего не придумал. Вот если бы девушка уронила платок, зонтик, тогда…

Однажды Таня подошла к нему сама.

— Скажите, вы любите мороженое?

— Простите… Вы изволили спросить…

— А я люблю. Кафе «Льдинка» за углом на бульваре. Идем?

Лещинский растерялся.

— Право, как-то неловко…

— Следуйте за мной, милостивый государь!

Озадаченный Лещинский затоптался на месте, девушка рассмеялась, переводчик покорно склонил голову.

— Повинуюсь, сударыня.

Шли молча, Лещинский старательно отводил глаза, а девушка, напротив, искала его взгляд. Чувствуя, что он смешон, Лещинский смутился еще больше, платком промокнул лоб.

Они устроились на веранде, тотчас слетелись юркие воробьи, выклянчивая подачку. Таня бросала им крошки бисквита, воробьи хватали их на лету, моментально проглатывали, пищали.

— В Харбине птиц больше, чем китайцев, — заметил Лещинский.

— У нас воробушков тоже превеликое множество.

— Где — у вас?

— В России, конечно!

— Возможно, вы правы. Наверно, так оно и есть.

— Извините, вы давно в эмиграции?

— Целую вечность…

— А я тут родилась. Можете звать меня Та-ня, но рано или поздно я непременно стану Татьяной! Не хочу жить на чужбине, — решительно проговорила девушка.

Лещинский обрадовался, хотелось рассказать, что он в определенной степени причастен к борьбе за свободную Россию. К сожалению, придется молчать, у него взяли подписку о неразглашении. Рейд за кордон едва не закончился для него печально, но в юности плохое забывается быстро…

— Нам не скоро удастся вернуться на родину. Немецким войскам предстоит дойти до Урала. Тогда…

— Русланд меня не устраивает!

— Нация Шиллера и Гёте уничтожит коммунизм, избавит русский народ от скверны, поможет установить демократический строй.

— Россия, говорящая с немецким акцентом, мне не нужна, — пылко повторила девушка. — Обойдемся без варягов.

— Не будем спорить, Танюша. Поговорим о другом.

— Прекрасно. Давайте говорить о любви. Вы меня любите, не так ли?

— Вы столь категоричны… Право, не знаю…

— Зато я знаю! Я вам нравлюсь, вы ходите за мной уже две недели. Не краснейте, пожалуйста, вы правильно поступаете: я самая хорошая, лучше меня нет! Возражать не советую, это вам дорого обойдется.

— Молчу, — рассмеялся Лещинский.

— И правильно делаете. Мужчины — самоуверенные, несносные упрямцы, не способные на благородные поступки. Вы, по-видимому, приятное исключение.

Они медленно шли по пустынному бульвару, падал снег Лещинский оглянулся:

— Я вас сейчас поцелую.

— Только посмейте!

Переводчик по-детски надулся, топыря губы, девушка встала на носки, торопливо чмокнула его в щеку и скрылась в подъезде…

— Танюшка, милая! Я так ждал…

— Говорит адъютант полковника Кудзуки. Господин полковник ждет вас.

Лещинский выронил трубку.

Узнав, что ему необходимо присутствовать на допросах захваченных советских пограничников, Лещинский воспротивился и попросил использовать его на другой работе. Кудзуки вызвал переводчика к себе. Поздоровался сухо, сесть не предложил.

— Вы состоите на военной службе, господин Лещинский, и обязаны подчиняться моим приказам. Любое поручение должны выполнять независимо от того, импонирует оно вам или нет. Ваше мнение никого не интересует, понадобится, вас спросят. Рапорт ваш я бросаю в корзину. Если подобное повторится, поступим с вами как с дезертиром и саботажником.

— Я полагал, что нахожусь в подчинении полковника Жихарева…

— И полковник Жихарев, и вы служите великой Японии! Я вас больше не задерживаю, господин переводчик!

В первый же день Лещинскому стало дурно. Он сидел за столиком в дальнем углу, стараясь не смотреть на юношу, в допросе которого уже однажды участвовал. Парень исхудал, оброс, но по-прежнему держался вызывающе, дерзил, Маеда Сигеру бесстрастно задавал вопрос за вопросом. Когда капитану это надоело, он приказал охранникам «подбодрить» пленного.

Солдаты привязали парня к вмурованным в стену скобам и «подбадривали» до тех пор, пока голова пограничника бессильно не упала на грудь.

— Помогите этому новоявленному Христу, — приказал Маеда Сигеру.

Солдат смочил вату спиртом, ткнул в лицо пленного, тот замотал головой.

— Он что-то говорит. Подойдите к нему, господин переводчик. Что он сказал?

Лещинский приблизился, пограничник посмотрел на него пристально.

— Это ты, иуда? Все выслуживаешься? Получай!

Пленный плюнул кровью, Лещинский успел отшатнуться. Охранник замахнулся прикладом, Маеда Сигеру остановил его окриком, открыл шкафчик в углу, покопался, достал странный, похожий на отвертку инструмент, повертел, сунул обратно, извлек другой, поменьше, и махнул рукой.

Петухова привязали к широкой скамье, сорвали с него рубаху, Лещинский со страхом следил за неторопливыми приготовлениями: сейчас произойдет нечто ужасное. Понимал это и пограничник, он сжался, побледнел, взглянул на Лещинского:

— Любуешься, проститутка?

Маеда Сигеру пощупал пульс пограничника.

— Внимание, господин переводчик. Сейчас этот ублюдок развяжет язык. Его воля подвергнется серьезному испытанию. Вынести это трудно, большинство теряет самоконтроль. Боль и страх смерти заставят русского заговорить. В отдельных случаях возможен непродолжительный болевой шок, затем наступит желаемое состояние. Переводите дословно.