Но Волосатов искал не золото, не опиум, золота у Окупцова отродясь не бывало, дьявольским зельем старовер не баловался, не бражничал, грудь табаком не поганил. Палача привлекало другое.

Он перевернул убитого на живот, задрал рубаху, заголив, погладил остывающее тело.

— Жирнущий. Не похудал ни грамма.

Бормоча и пришептывая, Волосатов тронул ногтем отточенное лезвие, примерился и двумя взмахами ножа вырезал большой кусок мяса. Безносый в ужасе шарахнулся, вломился в кусты, продирался в чащу, как затравленный медведь. Бежал, бежал…

— …Теперь, кажись, все, — подытожил Мохов. — Суду все ясно. Не желаете обронить словечка, Сергей Александрович?

Горчаков подавленно молчал. Мохов махнул рукой. Ефрем надел на оцепеневшего Волосатова петлю, затянул, тот отчаянно завопил. Ефрем поддернул, и поросячий визг разом оборвался — кат закачался в петле.

Сук выдержал его тщедушное грязное тело.

Горчаков справедливо считал себя сильным, волевым человеком. К неудачам он относился стойко, умел себя соответствующим образом настроить, прогонять неприятные мысли. И все же он приуныл: продолжительное блуждание по тайге все больше казалось бессмысленным, никому не нужным. Совсем недавно он был твердо уверен в успехе, убежден и даже польщен тем, что выполняет важное задание, необходимое прежде всего свободной России: возникнет же когда-нибудь на карте мира такое государство, восстанет из пепла, подобно фениксу. Неважно, что сейчас он выполняет приказ полковника Кудзуки, проблемы азиатов его не интересуют: у японцев свои игры, у русских — свои. Главное — свалить большевиков, а о прочем можно договориться.

Горчаков сопротивлялся нахлынувшему сплину^[180], стараясь развеять тревожные мысли, но от одного вида спутников — заросших, грязных, опустившихся, угрюмых — начинало мутить. Накатывались приступы лютой злобы, хотелось бить, крушить, ломать, уничтожать всех этих недочеловеков, навязанных ему хитромудрым лицедеем Кудзуки. Нервы шалят. Горчаков сжимал крепкие челюсти. Не раскисать, не поддаваться! Стремясь избавиться от тревожных дум, Горчаков заговаривал с Лещинским, капитаном Маеда Сигеру, даже с Господином Хо — личностью загадочной и явно незаурядной, но переводчик, измученный походными тяготами, всецело погруженный в свои, тоже отнюдь не веселые мысли, отвечал невпопад. Прожженный хитрец Сигеру, осклабившись, напустив на себя простецкий вид, идиотски хихикал, перемежая смех своим извечным «хорсё-нехорсё», ломая голову, с чего бы надменный князь вдруг удостоил его вниманием и заводит непонятные разговоры. Прежде такого не было. Неспроста все это, нужно поостеречься, кто знает, что на уме у белого дьявола? Возможно, он задумал недоброе.

И только Господин Хо в какой-то степени удовлетворял Горчакова, впрочем, и он насторожился, отделывался шуточками. Поразмыслив, решил, что командиру попросту скучно, он же совершенно одинок, это видно и без бинокля. Придя к такому убеждению, Господин Хо позволил себе немного раскрепоститься и даже малость поозорничать. Отвечая на очередной вопрос Горчакова и меля при этом какую-то несусветную чушь, Господин Хо прервал сам себя и неожиданно перешел на чистейший английский:

— Ради бога, не сетуйте, милый князь, но наше гнусное бытие вынуждает меня настолько вживаться в тот или иной образ, что подчас я совершенно утрачиваю самоконтроль и не могу сразу перестроиться. Этот маскарад! Этот хоровод масок! Слава творцу, менять их приходится не столь часто, в противном случае беды не избежать. Дело в том, что я индивидуалист, а индивидуализм есть не что иное, как основной принцип идеологии и морали, принятой во всем цивилизованном мире, исключая ваше, извините, полудикое отечество. Коммунисты индивидуализм отвергают, не понимая, что он заложен в неизменной человеческой природе, если хотите, в каждом из нас. Личность противопоставляет себя коллективу, общественные интересы должны быть подчинены личным, так повелось в этом грешном мире, и никакие социальные преобразования, никакие революционные катаклизмы не в силах что-либо изменить.

Целиком и полностью разделяя концепции антимарксистских философов, я тем не менее не могу не согласиться с их идейными противниками, утверждающими, что индивидуализм в эпоху империализма перерастает в циничный эгоизм, эту концепцию коммунистических идеологов, полагаю, можно принять. Наглядный тому пример — перед вами циничный эгоист чистейшей воды.

— Но позвольте… — Ошеломленный Горчаков не верил своим ушам.

— Простите, я хотел бы закончить. Эрго^[181]… Я знаком немного с трудами Штирнера, тщательно проштудировал произведения Ницше, хотя соглашаюсь с гениальным мыслителем не во всем. Однако учение этого базельского профессора^[182] об элите, о сверхчеловеке многое мне прояснило. Мораль рабов и мораль господ. Потрясающе точное определение, отточенные, отшлифованные формулировки…

Пространное пылкое повествование продолжалось довольно долго, спохватившись, что говорит слишком много, Господин Хо учтиво осведомился, не утомил ли он собеседника.

— Нет, нет! Продолжайте.

Господин Хо оживился и принялся рассуждать о древней индийской философии, проявив такие познания, что Горчаков счел за лучшее помолчать. Затянувшийся диспут прервала ночь.

— Я был сегодня многословен, — извинился Господин Хо. — К счастью, подобные вулканические словоизвержения не часты.

— Не занимайтесь самолинчеванием, сэр. К сожалению, наша увлекательная беседа напоминала, простите за спортивную терминологию, игру в одни ворота, но игра была захватывающе интересна! Вы доставили мне истинное наслаждение, спасибо, сэр, благодарю вас, сэр.

«К кому я обращаюсь? Разбойника я называю сэр?!» — Горчаков был в полном смятении.

Возвышенный обмен мнениями происходил вечером, а утром Господин Хо натянул прежнюю маску. Отряд собирался двинуться дальше, когда грянул выстрел. Нарушители схватились за оружие, со страхом оглядывались, вокруг бесстрастно шумела тайга. В неглубокой лощине хунхузы обступили своего главаря. На земле распростерся человек.

— Что произошло?

Увидев Горчакова, Господин Хо спрятал пистолет.

— Пустое. Одного пришлось убрать.

— Как! Почему?!

— У нас свои дела, господину не интересно…

Перед Горчаковым снова стоял бандитский предводитель — равнодушный, наглый.

— Выстрел могут услышать. Погубите нас и себя…

Господин Хо молча перебирал янтарные четки. Покосившись на убитого — он казался кучей тряпья, — Горчаков приказал выступать.

Горчакову и в голову не пришло, что он случайно едва не прикоснулся к тайне, которую Господин Хо не выдал бы под самыми изощренными пытками. Хунхузы — люди вольные, даже главарю они подчиняются с неохотой. Главарь же в их представлении независим и свободен, как птица. Но, думая так о своем предводителе, бандиты заблуждались: у Господина Хо был хозяин.

Время от времени Господин Хо выполнял отдельные поручения полковника Кудзуки, разумеется, щедро оплаченные. И хоть некоторые были ему не по душе, документ, подписанный много лет назад, обязывал хунхуза выполнять любое приказание полковника самоотверженно и своевременно. Поручения Кудзуки не всегда совпадали с личными планами Господина Хо, но золото и валюта, в избытке получаемые от японца, могли усмирить даже самого строптивого.

Постепенно Господин Хо привык, приспособился и успевал не только выполнять деликатные поручения полковника, но и одновременно обделывать собственные делишки, не слишком при этом рискуя и не оставаясь притом внакладе. Кудзуки тешил себя мыслью, что владеет хунхузским главарем всецело и безраздельно, утвердившись в этом мнении, чувствовал уверенность: в трудную минуту есть к кому обратиться. Господин Хо выполнит что угодно, не задумываясь, лишь бы платили. Но Кудзуки заблуждался: душа и тело хунхуза принадлежали другому. Настоящее имя этого человека и чем он занимается в Китае не знал никто. Жил он в предместье Харбина, одевался скромно, а внешность у него была самая неприметная. Будучи японцем, он походил на монгола, корейца или китайца, бегло говорил на основных европейских языках, что, впрочем, не мешало ему отлично ориентироваться в запутанной головоломке китайских диалектов.