— Погутарили, и хватит, — сказал Мохов. — Пора ехать. И запомни этот разговор, Ефрем.

— На память не жалуюсь, Николаич.

Братья встретили Ефрема настороженно, Савка негромко спросил:

— Об чем толковали? Ну!

Ефрем молчал. Савелий покосился на брата; из него клещами не вытянешь, лучше не настырничать: захочет — расскажет. Венка, зная братов характер, засмеялся:

— Секретный у нас братень. Ужас! А того не ведает, что мы уже все знаем. Они с атаманом тактику-стратегию разрабатывали, мозговали, что делать дальше. И знаешь, Савка, что удумали? Не догадаешься, на что хочешь спорю.

— Не бреши, балабон^[162]!

— Я, парень, сроду не брешу, истинный крест. А замыслили они идти прямиком на Хабаровск-город и взять его штурмой!

— Э, дуролом. Орясина!

Беспечное зубоскальство брата страшно раздражало Савелия. Этот шуток не понимал и не любил, предпочитая во всем предельную ясность; продолжительное блуждание по тайге, где можно в любую минуту нарваться на пограничников, пугало, сдавали нервы. В общем-то Савка не из трусливых, в одиночку хаживал на медведя, многое повидал, с Моховым не один рейд проделал, но угнетала неопределенность, неясность цели. Прежде ни о чем не думавший, целиком доверявшей атаману, он растерялся: блуждание по тайге — не лихие налеты. Тогда было проще — захватывали хутор, кого нужно — к ногтю, что нужно унести — брали. И восвояси. Но зачем же понадобилось прорываться через границу, а потом, поджав хвост, удирать от погони? Зачем их пригнали в Россию? У атамана не спросишь. Савка бесился, срывая злобу на коне, исхлестал беднягу в кровь. Но хоть страсть как хотелось спытать Ефрема, не осмеливался.

Теперь же, распаленный насмешником Венкой, решился. Не глядя на брата, с трудом подбирая слова, стараясь не выдать волнения, равнодушно спросил, что будет дальше. Ефрем засопел, нагнул лохматую голову, медвежьи глазки сверкнули злобой, но ответил неожиданно смиренно — сам себе на горло наступил: время, мол, укажет, все в руце божией. Савка, ожидавший вспышки гнева, обмяк, наморщил лоб. Венка сказал:

— Как хотите, братишки, не по сердцу мне эта пошебень^[163]. Зараз пойду к Николаичу.

Ефрем нахмурился, а Савка оживился.

— Во! Дельно. Только атамана не тревожь. Подкатись к крале, умасли — баба ушлая, все как есть выложит.

— Да что Ганка знает? — засмеялся Венка. — Чашку с ложкой да суп с картошкой? Лопух ты, братень!

— Знает. Ночные кукушки у мужей немало выведывают. Ночью мужик добрый, сердце мягкое — все секреты выложит, что хошь посулит. Ночью бабы сильные, любая свое возьмет, ежели, к примеру, не дура да обличьем и статью вышла.

— Нет уж, с Ганной я толковать не стану. Желаешь, валяй сам, опосля расскажешь, что она тебе прокуковала.

Светлые глаза Савки озорно заблестели.

— А неплохо бы с ней ночушку скоротать где-нито в заимке. Ух, ожгла бы! Не хуже крапивы.

— Мели Емеля! Атаман дознается, он из тебя пыль повыбьет.

— Ниче. Не пужай…

— На кой ляд мне тебя пужать? Я тебя упреждаю.

— Ниче. Живы будем — не помрем.

Ефрем, слушая братьев, зубы сомкнул, от Савкиных вопросов ныла душа; Зыкову-старшему давно за седьмой десяток перевалило, седой, как бирюк, нелегко ему даются дальние переходы, побаливает бок, мозжит грудь, помятая в юности шатуном-медведем. Сильно покалечил тогда охотника стервятник. Матерущий был, дьявол, насилу удалось его завалить.

А дома молодая женка, ребенчишко опять же…

Ефрем горько вздохнул.

XII

В ПЕТЛЕ

Ночь прошла спокойно, с рассветом отряд двинулся в путь, а вечером едва не погиб: несмотря на меры предосторожности и тщательную разведку местности, в ущелье Горячий Ключ неожиданно нагрянули пограничники.

Колонну разорвал взрыв — со скалы метнули гранату, затрещал пулемет, застукали беспорядочные выстрелы, нарушители бросились назад, и только сгустившийся мрак спас их от уничтожения.

Пограничники не преследовали нарушителей, рассчитывая загнать их в ловушку и взять живьем. Спустя время нарушители остановились. Убитых и раненых, к удивлению Горчакова, не оказалось, а он-то решил, что все пропало, — удар был внезапным, пограничники появились там, где только что прошел головной дозор.

— Велик бог земли русской, — облегченно сказал Горчаков. — Я думал: конец. Слава богу, обошлось. Теперь, — обратился он к Маеда Сигеру, — надо решить, куда идти. Ситуация изменилась.

Горчаков и Сигеру спешились, к ним присоединился Лахно. Подошел запыхавшийся Мохов.

— Секретничаете?! Почему без меня? Рано со счетов списываете, господа хорошие, я еще пригожусь.

— Как можно, Арсений Николаевич!

— Ладно, ладно, я не обидчивый.

Горчаков поискал взглядом Господина Хо — может, и его позвать? Маеда Сигеру заметил это, но промолчал. Совет продолжался недолго, всех тревожило одно: преследование вынудило отряд повернуть на юго-восток, вместо того чтобы двигаться строго на север.

— Приходится изменить маршрут. Дорога в заданный пункт перерезана, остается использовать запасной вариант, двигаться кружным путем, — доложил Горчаков. — Это потребует максимального напряжения сил, дополнительной затраты времени, однако задача вполне выполнимая.

— Вопросик имеется, — проговорил Мохов. — Дерьмовый, но жгет, как блоха. Куда мы, собственно, идем?

— То есть как — куда?! В заданную точку.

— В заданную. Так, так…

— Странный тон, Арсений Николаевич. Вас что-то не устраивает?

Мохов прикусил язык. Раздраженный, невыспавшийся Горчаков приказал готовиться к движению. Мохов ушел, пощелкивая плетью по замызганному сапогу.

Снова потянулась нескончаемая тайга, конники взбирались на сопки, ныряли в распадки, переходили вброд бурные ручьи. Разговоры прекратились, даже балагур Венка умолк, только хунхузы изредка перебрасывались короткими фразами.

Теперь нарушители стали куда как осторожнее, вперед высылали дозор, Горчаков, в бинокль ощупывая лесные дали, часто останавливался. Спутники боязливо озирались: пограничники могут появиться в любую минуту, а встреча с ними хорошего не сулит, второй раз не повезет…

Вечером дозорные сообщили: дальше идти нельзя — за сопкой пограничники. Горчаков с пристрастием допросил бывших в дозоре Окупцова и Венку. Горбоносый Окупцов, помаргивая белесыми ресницами, доложил, как едва не был замечен красными. Напуганный, он пытался скрыть страх, жирные, поросшие медной щетиной щеки мелко подрагивали:

— Чуток не узрили меня, стерьвы. В аккурат питались, потому и не засекли. Главное — собаки с ними, слава господу, ветер от них дул, не то б…

— У вас все?

— Харч у них добрый, — проговорил Венка. — Сало жрут.

Горчаков грубо оборвал парня, коротко посоветовавшись с Маеда Сигеру, поднял отряд… Шелестел по листьям мелкий дождь, между сопок плутал ветер.

Ежеминутно ожидая столкновения с пограничниками, Горчаков поглядывал на Сигеру, но широкое лицо японца было спокойным, и Горчакову становилось неловко — капитан рискует наравне со всеми, но вида не подает. Завидная выдержка.

А Маеда Сигеру волновался не меньше Горчакова. Понимая, что преследование продолжается и схватка с пограничниками неминуема, он готовился к ней, тайно взывая к богам, — теперь, когда преследуемые пограничниками нарушители метались по бескрайней тайге, японец осознал всю опасность и бесперспективность затеянной акции. Но капитан не отчаивался, мысленно прощаясь с родиной и близкими людьми, он готовился достойно встретить смерть. Нащупав на поясе короткий самурайский меч, с помощью которого истинные рыцари духа покидают сей греховный мир, удаляясь в юдоль вечного блаженства, японец успокоился. С чувством собственного превосходства посматривал он на погруженного в тревожные думы Горчакова. Всегда подтянутый, командир отряда сутулился в седле, Сигеру поморщился.

— Не хорсё, господин Горчаков. Очинно не хорсё.