Господин Хо потер лоб, голова болела, сказывались бессонные ночи. Спать, однако, не хотелось, хунхуз нахохлился в седле, плащ с капюшоном делал его похожим на лесника либо егеря охотничьего хозяйства. Перед ним, подернутое туманной дымкой воспоминаний, проплывало минувшее…

Маленький мальчик на коленях перед учителем, у Господина Хо даже ноги заныли: строгий педагог ставил ребенка на рассыпанный горох, чулочки полагалось при экзекуции снимать, через минуту боль становилась невыносимой, но переменить позу, пошевелиться нельзя, иначе последует дополнительное наказание: учитель стоит рядом с толстой бамбуковой тростью, гладко отполированной от частого употребления. Сколько тростей господин учитель измочалил о худую спину ученика?! Каждую сломанную трость учитель исправно заносил в счет, который еженедельно предъявлял отцу своего подопечного. Родитель негодовал и, в свою очередь, наказывал сына.

Бамбуковая методика оказалась результативной, Господин Хо научился писать, тонкой колонковой кисточкой выводил замысловатые иероглифы. «Миролюбие», «Благоденствие», «Умиротворение». Любовно вычерчивал каждую палочку, хвостик, завиток иероглифов, повторял их значение. Всю жизнь слова-символы звучали в мозгу, вколоченные бамбуковой палкой, и ничто не могло заставить Хо их позабыть. Отдыхая в поле, в лесу, в дымной фанзе бедняка, пропахшей прогорклым соевым маслом, Господин Хо писал их на песке щепкой, выцарапывал гвоздем на стене, вырезал ножом на спинке садовой скамейки. Однажды три эти иероглифа Господин Хо искусно начертил острым лезвием на теле безвестного страдальца, имевшего несчастье попасть в лапы хунхузов. Видел бы отец, как вспыхивали, сочились кровью иероглифы, начертанные умелой и твердой сыновьей рукой! Старика хватил бы удар!

Впрочем, он давно уже в царстве теней…

Но черное время пришло позднее, поначалу была веселая университетская юность, темноватые аудитории, робость перед сессией и безмерное счастье первого экзамена, завершения курса. Потом островок в Южно-Китайском море, рыбацкая хижина, душные ночи у костра и мелодичное пение сэмисена^[138], на котором играл Сато, однокурсник из Нагасаки. Тонкий в талии, похожий овалом лица на девушку, с приятным голосом, Сато, милый, доброжелательный парень, учился превосходно. Что побудило японского юношу изучать древнюю историю страны, которую его соотечественники залили кровью? Студенты, с присущей китайцам вежливостью, не проявляли любопытства. Сато, выбрав удобный момент, объяснил товарищам, что история народа, подарившего миру выдающихся философов, мудрецов, поэтов, достойна изучения.

— Вы забываете, — вежливо заметил Господин Хо, — о грозных завоевателях, жестоких правителях, о порохе…

— Меня привлекает фарфор, архитектура, искусство. Современный мир с его жестоким противоборством способен лишь вызвать отвращение. Я далек от политики, а от запаха старинных манускриптов у меня кружится голова…

Они подружились — Хо и юноша из Нагасаки. Дважды отдыхали на песчаном островке, где вздымались к лазурному небу кокосовые пальмы, а когда закончили третий курс, Сато пригласил друга к себе.

Япония поразила китайского студента. Друзья побывали в музеях и синтоистских храмах, в театре. В игрушечном чайном домике у зеркала пруда, где плавали ленивые карпы и лебеди, подогретое сакэ горячило кровь, сладко пела тоненькая девушка в розовом воздушном кимоно с тяжелым черепаховым гребнем в черных блестящих волосах…

Время пролетело мгновенно, перед отъездом Сато устроил скромный ужин в небольшом ресторанчике, пригласил двух соучеников по школе и кузена, коренастого, спортивного вида парня. Вечер удался. Хорошенькие гейши умело развлекали гостей. Господину Хо очень понравилась одна из них, и он искренне огорчился, когда гейши стали прощаться. Студент уговаривал девушку горячо, настойчиво, схватил ее за руку. Гейша попыталась высвободиться. Господин Хо, взбодренный горячим сакэ, хотел ее удержать, толкнул соседний столик…

В разорванном костюме, с расквашенной физиономией он оказался в полицейском участке — без денег, документов. Полицейский офицер вежливо уверял, что произошло недоразумение, скоро все образуется, придется немного подождать, подъедет начальник: дело закончить нельзя — господин иностранец…

Начальник в сопровождении человека в штатском вошел стремительно, энергичным жестом отпустил офицера, бросил на стол пачку сигарет, зажигалку, посмотрел на растерянного юношу:

— Я буду откровенен. Скверная история! Вы, юноша, заплатили за гостеприимство нашей стране черной неблагодарностью, от студента университета можно было ожидать иного. Вместо того чтобы благопристойно знакомиться с достопримечательностями города, вы совершили турне по злачным местам и сомнительным заведениям, причем вели себя неподобающе. Неосмотрительно, мой юный друг. Весьма.

— Но…

— «Но» скажут ваши почтенные учителя, когда увидят вот это… — Широким жестом начальник бросил на стол пачку фотографий.

Господин Хо взглянул и едва не потерял сознание. Брезгливо отбросив снимки, начал было оправдываться, начальник рассыпал мерзкие карточки веером, а господин в штатском продекламировал:

Растаял снег

     за теплым дуновеньем.

Раскрылся лед

     под греющим лучом.

Но растопить

     весне не удается

Одно лишь только —

     иней на висках.^[139]

— Прекрасно, не правда ли? Какой удивительный слог! Узнаете?

— Простите, нет…

— Стыдитесь, юноша. Это Бо Цзюй-И^[140], выдающийся китайский поэт, чье имя означает «прожить легко». Надеюсь, читали?

— К сожалению…

— И это студент Шанхайского университета! Позор! Не знать поэта, воспитанного на стихах великого Конфуция, превыше всего почитавшего поэтический гений всеобъемлющего Ли Бо^[141], жившего в тот благословенный век, когда китайская поэзия достигла совершенства в выражении человеческих чувств. Стихи тогда входили в обязательную программу образования, и знание сложных правил стихосложения было чем-то само собой разумеющимся. Конфуций и Мэн-Цзы^[142], с их пафосом спокойного обличения, сильно повлияли на мировоззрение Бо Цзюй-И, сделали его воинствующим человеколюбом.

Способный к тонкому лирическому восприятию мира, поэт понимал простоту стиха не как облегченность мысли и формы, а как посильный отказ от перегрузки стихов литературными и историческими намеками. Критики того далекого и прекрасного времени рассказывали, что свои стихи поэт проверял на простых людях. Останавливал где-либо на рынке старуху и осведомлялся: «Понятно тебе?» И если она отвечала отрицательно, стихотворение переделывал.

А как прекрасны стихи, в которых поэт любуется природой, сетует на старость…

— Извините, господин, я мало разбираюсь в этом.

— А эти строки! Они словно адресованы вам:

Достойного мужа

     заботит счастье других.

Разве он может

     любить одного себя?^[143]

— Мне?! Не улавливаю связи…

— Сейчас поймете. Ваши опрометчивые поступки, неосмотрительное поведение в чужой стране достойны осуждения. Прискорбно, но допущенные вами действия вскоре станут предметом обсуждения ректората — руководство университета не захочет, чтобы в храме науки обретался недостойный человек. Решение будет единодушным и незамедлительным.

— Что ж, — выдавил несчастный, — можно прожить и без диплома.

— Можно, — охотно согласился человек в штатском. — Но не нужно. Мы ведь все равно не выпустим вас из когтей, постараемся, чтобы все от вас отвернулись, вас не возьмут на работу ни фирмы, ни частные лица. Вы станете нищим. Устраивает вас подобное будущее?