Вошел Ржевский, сухо проговорил:

— Можете идти, свободны.

— Ступай на конюшню, — добавил Данченко. — Я зараз.

Боец ушел. Данченко повернулся к замполиту:

— Зачем вы так? Человек убивается…

— Поделом! Пусть почувствует.

— Парень неплохой… Детства в нем еще много.

Ржевский удивился: говорят, Петухов ухаживает за девушкой старшины, и как будто небезуспешно. Помолчав, понимая бестактность вопроса, он все же осведомился — неясностей не терпел:

— Извини, Петр, деликатный вопрос. Петухов за твоей невестой случайно не приударяет?

— Ухаживает.

— Вот как! А ты…

— А что — я?! Светлана сама решит.

Вот те нá! Ржевский ошеломленно уставился на Данченко. Мягкий, добрый Ржевский несколько лет назад проявил редкое упорство, увез первую красавицу института. Пришлось немало вытерпеть, но преодолел все преграды, разогнал всех соперников…

Петухов держал лошадь под уздцы, Данченко сосредоточенно примащивал подкову.

— Кончай, Костя, переживать. Почернел весь, смотреть страшно.

— Не смотрите, — озлился Петухов. Ишь, добряк! Ликует, что человек в дерьме, аж светится. — Не всем быть чистенькими, но чистеньких, конечно, любят.

— Ты про Ланку? — Старшина усердно работал молотком.

— Чего о ней говорить! Небось теперь презирает меня.

— Не думаю. Лана друга в беде не оставит.

Петухов даже узду выпустил, смирная лошадка отгоняла докучливых оводов.

— Если дивчина на это способна, значит, я в ней ошибся, — добавил Данченко.

Горячее чувство признательности к сильному, немногословному человеку охватило Костю, он ощутил себя маленьким, беспомощным и неправым. Хотелось сказать старшине что-то доброе, хорошее, но Костя промолчал. Данченко потрогал теплую подкову, хлопнул лошадь по лоснящемуся крупу.

— Порядок. Теперь не оторвется.

Поужинав, Костя вернулся на конюшню, еще раз вычистил денник, расчесал Буре гриву, подбросил овса. Дневальный Шарафутдинов похвалил:

— Профессионально работаешь, Петухов.

Денник блестел, лошадь постукивала копытами, негромко ржала, скашивая на хозяина выпуклый глаз. Возвращаться в казарму Костя не спешил — во взглядах товарищей ему виделся укор. Шарафутдинов догадался.

— Прячешься здесь, да? Стыдно, да?

Костя поднял на дневального задымленные потаенной грустью глаза.

— Не надо об этом, Рашид.

— Зачем — не надо? Сегодня же с комсоргом поговорю. Ну, виноват ты, очень виноват. А эти гады? Мы к ихним сволочным капиталистическим порядкам непривычные. Шайтан их порядки, ананнес-ке^[104]! Я тоже на такое смотреть не могу. Весной увидел — затрясло всего, зубы застучали, клянусь отцом, не вру. Китайца рубили на берегу.

— Как?!

— На колени бросили, один самурай его за косу схватил, а другой — мечом! Ананнес-ке!

— А ты?!

— Наблюдал. Руки за спину спрятал, чтобы ненароком не стрельнуть. А разрешили бы, я этих гадов…

Костя оживился: значит, не один он такой на заставе. Шарафутдинов сказал:

— Ребята жизни не пожалеют, чтобы тех палачей уничтожить, но… дисциплина должна быть… железной, — волнуясь, закончил дневальный.

И этот поучает! Нигде от наставников не скроешься, даже на конюшне. Все взялись его воспитывать.

Ночь выдалась теплая, играла, плескаясь, рыба, жалобно на одной ноте вскрикивала ночная птица, в камышах заливались лягушки. Девушкин сидел на скамейке, слушал, вытянув длинную шею.

— Хоровое пение, — сказал Ржевский. — Любопытно, что за птица, словно кошка мяучит. Выпь? Надо спросить у Данченко, он местную фауну знает.

— Петр — человек серьезный, на такие пустяки внимания не обращает.

— В таком случае остается проконсультироваться у Петухова, — усмехнулся Ржевский.

Девушкин не принял шутку, нахмурился:

— Вы лучше меня проконсультируйте, товарищ старший лейтенант. Послезавтра комсомольское собрание, Петухов будет строго наказан.

— Наказать, конечно, нужно. Но…

— Фронтовик? Медаль имеет? Ранен? Это не оправдание. Таких, как Петухов, надо гнать из комсомола!

— Не горячись, Дмитрий. Гнев — плохой советчик.

— Поганой метлой…

— Мы с тобой говорили об этом, Дмитрий, зачем начинать все сызнова и…

Ржевский не договорил, подбежал дежурный по заставе.

— Сообщение из отряда. Объявлена готовность номер один!

— Ну, что ж, этого следовало ожидать…

Ржевский, хотя и волновался, действовал четко, знал, что нужно делать. И все же замполиту было не по себе — заменять начальника заставы в боевой обстановке ему не приходилось.

К границе выдвигались дополнительные «секреты», было усилено наблюдение за сопредельной стороной, фельдшер в медпункте готовил вату, бинты, проверял свою аптечку. Ржевский обошел посты, поговорил с бойцами. В камышах, где укрылись Говорухин и Петухов, Ржевский долго рассматривал чужой берег: ни огонька.

— Тишина и спокойствие.

— Если бы… Недавно машины урчали.

— Тяжелые грузовики, — добавил Костя. — Штук пять, груженые. А уходили порожняком.

— Ты уверен?

— Ночью звук далеко разносится. Особенно над водой, — заметил Говорухин.

— Хорошо, Петухов. Спасибо за службу. Теперь не скучаешь? Возможно, придется тебе сегодня пострелять. И не бойся — на гауптвахту за это не посадим. Вот какие времена настали.

— Стрелять я люблю. И прилично выбиваю, между прочим. А губа, что ж… ничего страшного.

— И не обидно, когда за дело, верно?

— Какая может быть обида? Даже приятно.

Ржевский еще улыбался, когда чуть слышно зашелестел камыш. Овчарка напряглась, Говорухин мягко сжал ей пасть.

— Похоже, к нам гости, — определил проводник. — Лодки спускают.

— Наконец-то, — оживился Костя. — А то мы тут мхом заросли.

— Говорухин, сообщите на заставу.

— Есть!

Машина шла медленно, то и дело ныряя в распадки. Узкая дорога петляла меж сопок. Зеленые долины, густо заросшие высокой, в два человеческих роста, травой, шелестели от порывистого ветерка; но легче не становилось, ветер, прилетевший из маньчжурских пустынь, знойный, сухой. Шелестели под колесами тростники, окаймлявшие блюдца неглубоких озер, вода прогрелась до дна, крупные серые рыбы, вяло шевеля плавниками, лениво скользили у самой поверхности.

Пышущий жаром двигатель затарахтел и заглох. Машина остановилась. Шофер достал из багажника брезентовое ведро.

— Закипела кастрюля. Поскучайте малость, товарищ капитан.

Зимарёв вышел из автомобиля, прошелся, разминая затекшие мышцы. Водитель — белесый, конопатый парнишка — зачерпнул полное ведро, вытер рукавом губы, припал к воде.

— Отставить! Почему флягу не взял? Хороший боец ничего не забывает.

— В машине фляга. Вода в ней степлилась, жарко.

— Не хочешь пить теплую — терпи. А сырую запрещаю.

— У нас в деревне все из речки пьют, особо на страде, — и не хворают. Во-ода чистая. Хо-орошая во-одичка на Вологодчине. — Шофер забавно окал.

Зимарёв проговорил, невольно подражая водителю:

— Так-то — у вас… А тут — другие пироги. Здесь разок напьешься: проглотишь пару личинок, змеи в животе заведутся, понял?!

— Да ну! Вы, товарищ капитан, может… смеетесь?

— Какой смех. Случится такое — будет не до смеха. Отправим в госпиталь на операционный стол.

— Неужто сразу пластать?!

— А как же! Змей-то нужно отыскать. Они хитрые: между кишочков, между кишочков…

Водитель с сомнением поглядел на лаковую поверхность озерка, высматривая страшных личинок. Зимарёв рассмеялся:

— Пошутил я, Холодилин. Но сырую воду все же не пей. Не положено…

— Не буду, — заверил повеселевший шофер. — Искуп-немся, товарищ капитан?

— Идея! Только по-военному: раз-два!

Вода освежала, Зимарёв, отмахивая саженками, поплыл к противоположному берегу.

— Холодилин, догоняй!

— Никак невозможно. Я плаваю как топор без топорища.

— Эх, Холодилин, Холодилин! Какой же ты пограничник после этого?