Ржевский кинулся к Зимарёву и в момент его оседлал, капитан не удержался на ногах, они свалились на койку и, задыхаясь, пытались одолеть друг друга. Зимарёв был сильнее, Ржевский рвался изо всех сил, но тщетно.
— Понял, кто чемпион?
— Не-а. Я тугодум. Во всяком случае, не ты.
— Не я?!
Схватив мохнатое полотенце, Зимарёв принялся ожесточенно натирать сопернику нос. Ржевский хохотал, мотал головой, нос алел, как свекла.
— Бери назад поносные слова! Без нюхалки останешься.
— Свою береги, начальник!
Улучив момент, Ржевский вывернулся, толчком опрокинул Зимарёва, с победным воплем навалился, но тут счастье ему изменило; Зимарёв положил замполита на лопатки.
— Все! Я тебя тушировал.
— Еще бы! Такой тушей только тушировать!
— Словоблуд несчастный! Слабоват в коленках. Потренируйся.
— Договорились…
Зимарёв горестно склонился над развороченной постелью.
— Плохо заправляешь койку, начальник, — сказал Ржевский, — За такую заправку наряд полагается. Придется попросить старшину, чтобы поучил. Скажу сегодня же…
— Лучше посоветуй ему повара подхлестнуть. Бойцы вчера с границы вернулись, а у него суп холодный. Я на всякий случай написал, память у тебя девичья…
— Опоздал, начальник. Я уже с Грушей побеседовал.
Незаметно перешли к делам, Зимарёв пересказал изложенное в «инструкции» и то, что не успел записать. Начальник заставы знал, Ржевский сделает все, человек надежный. На заставе четыре года, недавно получил орден. Ржевский не нуждается в поучениях. Они поговорили еще полчаса. Зимарёв сказал:
— Знал бы ты, до чего неохота ехать!
— Предчувствуешь головомойку за Петухова? Не забудь, что я полностью разделяю с тобой ответственность за этого разгильдяя. Так и скажи командованию. Я даже больше тебя виновен в этой скверной истории — я политработник. ЧП — значит, политработа на заставе не на высоте.
— Только не нужно обобщать. Единичный случай…
— Ложка дегтя…
Оба замолчали; разноса, конечно, не миновать. Зимарёв донес о случившемся по команде, выслушал немало неприятного: начальник отряда продраил его с песочком. И на совещании припомнят, накажут.
— Черт бы побрал этого Петухова! Но парнишка он неплохой, только с дурцой. Поработай с ним, пожалуйста…
— Работаю. И комсомольцы действуют. Девушкин все уши прожужжал — окружим товарища вниманием.
— Драли в детстве мало этого Петуха!
Зимарёв с досадой потер шею — замполит стиснул на совесть. Учитель Ржевский поморщился: непедагогично.
— Между прочим, командир — он еще и воспитатель.
— Спасибо, родимый, просветил.
— К вашим услугам. Всегда готов помочь вашей милости. Не стесняйтесь.
— Виктор! Полтора часа осталось. Дай дописать!
— Ты за месяц свой талмуд не закончишь. Растекаешься мыслью по древу.
Зимарёв схватил подушку, Ржевский проворно отскочил, юркнул за шкаф.
— Ухожу, ухожу! Береги нервы…
Ржевский обошел заставу, заглянул в казарму, на плац, где старательные первогодки занимались строевой подготовкой, поспорил с Девушкиным о повестке дня комсомольского собрания. Девушкин предлагал обсудить персональное дело Петухова, Ржевский покачал головой:
— Поставим вопрос шире — о состоянии дисциплины на заставе.
— Значит, проступок комсомольца Петухова послужит лишь иллюстрацией? Такой возмутительный факт?! Считаю такую постановку вопроса неверной: налицо грубейшее нарушение дисциплины. Сколько служу на границе, а о таком не слыхал. И никто из ребят тоже. Даже Данченко ничего подобного не помнит. А вы хотите спустить дело на тормозах!
— Но, но, остынь. Петухов мне не сват и не брат. Однако перегибать палку нельзя — мы имеем дело с человеком, а человек — существо хрупкое, ранимое. Никто не собирается снимать с Петухова ответственность или преуменьшать значения им содеянного — с чего ты взял?! Но боец уже наказан, и основательно. Его судьбу решает высокое начальство. А мы накажем парня вторично. Не слишком ли сурово?
— Его проступок…
— Серьезный, не спорю. И все же…
Но мягкий, нерешительный Девушкин уперся: чрезвычайное происшествие, а с комсомольца двойной спрос!
— Нечего либерализм разводить, товарищ старший лейтенант! Мы Петухова по косточкам разложим в назидание другим. И решение вынесем соответственное.
— Собрание решит…
— Накажем Петухова. Я потребую его исключения, таким не место в комсомоле!
— Но он кровь пролил за Родину!
— Никто его заслуг не умаляет. Но свое он получит.
Замполит заглянул и на кухню. Озабоченный Груша хлопотал у плиты, поглядывая на часы. Здесь же крутился медвежонок, повар совал ему что-то вкусное, медвежонок громко чавкал. Увидев офицера, Груша замахал на медвежонка веником: брысь!
— Ладно, не усердствуй, — сказал Ржевский. — Чем кормишь?
— Борщ украинский, котлеты с овощным гарниром и компот.
— Приемлемо. Борщ ты готовишь знатный. Как, народ не страдает отсутствием аппетита?
— Что вы! Им только подавай…
— А арестованный?
— Этот меня самого готов схарчить. Как в него столько влазит?!
— Влезает. — Ржевский улыбнулся: железный малый этот Петухов, неприятности аппетит ему не отбили.
Ржевский вернулся в помещение заставы. Дежурный Говорухин доложил, что ничего существенного не произошло.
— Как на реке? Никто не звонил?
— Никак нет. Вроде тихо.
Ржевский пошел на плац. Наряд готовился к выходу на границу.
— Больные есть? Вопросы?
Спрашивал ради формальности, не было случая, чтобы кто-нибудь сказался больным. Вопросов тоже почти никогда не задавали: каждый знал свою задачу.
Подошел Данченко.
— Сопредельная сторона себя не проявляет. Щось тыхо.
— Не нравится мне эта тишина, — сказал Ржевский. — В крепости сосредоточены значительные силы. Японцы подтянули к границе полевые части. Не отдыхать же приехали.
— Пока тыхо, — повторил Данченко.
Они поговорили о разных делах. Старшину беспокоило сено: время косить, иначе трава перестоится. Рафинированный горожанин Ржевский развел руками:
— Тут я полный профан. Ты, Петр, меня потренируй немножко. Неудобно замполиту отставать от других, а не получается. В прошлом году на покосе я чуть ногу себе не отхватил: косарь из меня никудышный.
— Без вас управимся. Вон сколько хлопцев.
— Нет, нет. Ты уж, пожалуйста…
Накануне отъезда начальник заставы изменил свой приказ; утром на пороге гауптвахты вырос Данченко.
— Кончай ночевать, Петухов! Подъем!
Костя не шевельнулся.
— Рано. Мне еще несколько суток париться.
— Будешь исполнять свои обязанности, а…
— Вот здорово! — Боец радостно вскочил.
— А ночевать здесь, — закончил Данченко.
Костя разочарованно вздохнул.
— Вон что! А я-то думал…
— Всего три ночки осталось, — утешил старшина и, желая подбодрить товарища, добавил: — А мы соскучились. Не можем без тебя,
— Так я вам и поверил!
Петухов тяжело переживал случившееся. Он всегда был исправным солдатом — в роте и на заставе, теперь жестоко терзался, понимая, что натворил. Выгонят из армии, а то и посадят. Все на фронте, а он в тюрьме. «Если такое произойдет, — думал Костя, — мне не жить».
Утвердившись в этом решении, он немного приободрился, но все же выглядел подавленным, удрученным. Многие пограничники ему сочувствовали: нервы сдали, не выдержал человек. Даже не выносивший Петухова повар теперь его защищал. Разве могут советские люди спокойно смотреть, как издеваются над беззащитным населением пусть даже чужой страны? Груша поделился своими мыслями с Седых, тот рассердился:
— Ты что?! Одобряешь?! Если так, я сейчас к замполиту пойду, пусть и тебя на губу сажают. В порядке профилактики…
— Ко мне, Петухов?
— Так точно, товарищ старшина. Кобыла расковалась. На левую заднюю.
— Подкуем. И вот что… Голову не вешай…
У Петухова задрожал подбородок. Злорадствует. Ланке небось все подробно доложил, расписал в красках. Веселый. Оно и понятно, праздник на его улице.
