— Жидковат лесок, командир. Просматривается насквозь, ям нет, хвороста кот наплакал. А железка — рядом.

— Придется денек померзнуть, Пиша. Зато поезда здесь, поднимаясь на уклон, замедляют ход. Место перспективное.

Приказав всем отдыхать, Данченко примостился за расщепленным пнем, наблюдая за железной дорогой. Петухов старшину одобрил: скитания порядком надоели, и если оставшееся расстояние проехать на поезде… Говорухин думал иначе: пешком идти значительно дольше, зато спокойнее, план Лещинского опасен. Но кадровый пограничник привык доверять командирам: если старшина что-то задумал, значит, дело стоящее. Лещинского охватила апатия: ехать так ехать, пешком так пешком.

Данченко обдумывал предложение Лещинского, анализируя возможные ситуации. Вскочить на подножку нетрудно, все проходившие здесь вчера и сегодня утром поезда на взгорке едва ползут. Забраться в эшелон, а что потом? Лезть на крышу? Заметят на первом же полустанке. Остаться в тамбуре? На ближайшей остановке обнаружит железнодорожная охрана. Самое идеальное укрыться в товарном вагоне. Но они заперты. Открыть! Сорвать пломбы. Допустим, удастся, но на станции вагон могут подвергнуть досмотру, отцепить, прицепить к другому поезду, погнать в ином направлении.

Подошел Лещинский.

— Замерзли, Станислав?

— Не спится. И продрог до костей. Знаете, Петр, я, пожалуй, не прав. Затея и впрямь опасная, а риск неоправдан.

— Опасная, согласен. Теперь о неоправданности риска: мне и моим бойцам есть во имя чего рисковать, а вот вам… Лучше вернуться, Станислав Леонидович. Как-нибудь оправдаетесь перед своими, не казнят же! О вашей помощи, обо всем, что вы сделали для нас, никто не догадается. Даже если вас накажут, останетесь живы, а жизнь одна, второй не будет. Мои товарищи вас поймут, упрекать не станут. Прижились в Китае, живите на здоровье и дальше. Вы человек образованный, по-китайски да по-японски шпарите, как пулемет. Я родом из Приморья, у нас по-китайски да по-маньчжурски балакают. Я хорошо понимаю, как трудно вам было учить языки.

— Логично, — устало сказал Лещинский. — Но я останусь с вами до конца. Меня, наверно, нелегко понять, в ваших глазах я выгляжу безнадежным глупцом. Честно говоря, я и сам не пойму, зачем стремлюсь в Россию. Что я там забыл? Кто я такой? Чуждый элемент, обломок империи. Что ждет меня на исторической родине — сталинские лагеря? Стенка? Стоит ли для этого тащиться за тридевять земель, когда ее можно легко заработать и здесь, в Китае? И все же я иду с вами. Об одном прошу — не затевайте больше душеспасительных бесед, я сыт ими по горло.

— Что ж. Будь по-вашему.

Они лежали на охапках сена, от запаха вялых трав кружилась голова. Все произошло легко и до смешного просто. Покинув вечером рощу, путники спустились к отливающей холодным блеском колее. Рядом с насыпью, в том месте, где заканчивался подъем, топорщился густой кустарник, это было весьма кстати, за ним можно укрыться. Петухова старшина послал послушать, не приближается ли поезд. Ледяная рельса обожгла щеку, ощутив легкое подрагивание, пограничник кубарем скатился с насыпи: идет!

Показался эшелон. Длиннотрубый паровоз, нещадно дымя, тащил его на подъем, пыхтел, окутываясь паром; медленно проплывали мимо товарные вагоны. Данченко чертыхнулся — ни тамбуров, ни подножек! Но вот обладавший кошачьей зоркостью Говорухин предупредил: дверь одного вагона открыта. Данченко приказал прыгать.

Поезд, сбавив скорость, едва полз, Говорухин ловко вскарабкался в вагон, протянул руку Лещинскому, следом в вагоне очутился Петухов; старшина ухватился за какую-то скобу, подтянулся, втаскивая тяжелое тело в темное нутро вагона, ударился о какой-то ящик и в сердцах высказался; пограничники, не слыхавшие от Данченко за время службы ничего подобного, расхохотались.

— Ай да Петя! — весело сказал Петухов. — Кто бы мог подумать?!

Проворный Говорухин торопливо обшарил вагон.

— Сено везут. Между тюками щель, там теплее…

— Залезайте, — одобрил Данченко. — Я тут посижу.

— Зашибся, старшина?

— Пустяки. Дверь притворите, открылась на ходу. Охрана заметит.

— Я ее привяжу, — предложил Петухов.

— Чем, Кинстинтин?

— Ремень с тебя сниму…

— А как же я? Штаны докторовы, и так еле держатся. Пузцо у Григория Самойловича как арбуз.

— Для пользы дела без брюк походишь.

— Тебе все хаханьки, Кинстинтин…

— Не бойся, голоштанный, дверь проволокой прикручу.

В ящике целый моток. А то ты останешься без порток. — Петухов повеселел — еще бы, ведь он ехал домой!

Поезд набирал скорость, на поворотах притормаживал, тащился по-черепашьи на перевал, подолгу простаивал на безвестных полустанках. Измученные беглецы спали, зарывшись с головой в мягкое, пахучее сено, не чувствуя холода: на рассвете ударил сильный мороз.

Данченко, вызвавшийся дежурить первым, сменщика не разбудил, простуженный Петухов кашлял, чихал, пусть отдохнет. Глаза старшины слипались… Первым проснулся Говорухин, сладко зевнул.

— Махнулся с Кинстинтином, Петро? Ему после полуночи заступать.

— Вроде того. Глянь в щелку, где мы?

— Сей момент! — Говорухин вьюном проскользнул между тюками. — Поселок какой-то. Домишки чудные, крыши черепичные…

— Фанзы^[235].

Разбудив остальных, Данченко приказал всем быть наготове, устроился за тюками напротив двери и положил на колени пистолет. То же сделал и Петухов.

— Как самочувствие, Костя?

— Гвардейский порядок! — Петухов закашлялся, пограничники переглянулись: кашель — враг, простуженного бойца в наряд не посылают.

Поезд замедлил ход, остановился, послышались голоса, негромкие удары по металлу — прошли ремонтные рабочие. Паровоз протяжно загудел, эшелон плавно тронулся.

Миновало двое суток, путники пообвыкли и хоть мерзли отчаянно, но не унывали — поезд шел на север, к границе. Поужинав (ломтик зачерствевшего хлеба, половинка луковицы, маленький початок кукурузы), подсчитывали оставшееся расстояние. После продолжительного спора решили, что преодолена примерно половина пути. Если ничего не случится, через двое суток поезд придет в Уин, оттуда до границы рукой подать. Лещинский заметил, что предстоит самое трудное, — вдоль границы размещены части Квантунской армии.

Возбужденные путники долго не могли уснуть. Поздно ночью старшину разбудил Говорухин.

— Петюшка, вставай скорее! Отцепили нас, в тупик загнали. Самураи по путям шляются.

— История. — Данченко достал пистолет. — Поднимай хлопцев.

Выскользнув из вагона, путники поднялись на сопку и спрятались в кустарнике.

— Путешествие по железной дороге окончено, — прокомментировал Петухов и добавил с сожалением: — Переходим на самый безотказный и дешевый вид транспорта — собственные ноги. Только к комфорту привык — на тебе!

— Пешком надежнее, — утешил Говорухин. — Больно много японцев на станциях вертится.

Хотя с «комфортом» пришлось расстаться, настроение у всех было бодрым, утешали расчеты: осталось двести километров — не расстояние, максимум неделя… День, два уйдет на изучение японских пограничных постов, поиск подходящего участка. И можно переходить границу.

— Хватит ли продуктов? — спросил Петухов, Данченко наморщил лоб.

— Должно хватить. Будем экономить.

— Подтянем ремешки, — поддержал Петухов, словно никогда не пилил старшину за скаредность. — Будем есть поменьше, много кушать вредно. — Петухов закашлялся. — Привязался, проклятый, кхекаю, как дохлый старикашка!

— Возьми мой шарф, завяжешь горло.

— И не подумаю. Я шарфики не признаю — бесполезное украшение. Даже вредное, — болтал растроганный вниманием командира Петухов. — Шарфы одни пижоны носят. В армии они и вовсе ни к чему. В сорок первом под Москвой какие морозы стояли, воздух белый как молоко, сосны трещат, ломаются! А шарфы никто не носил, хотя в посылках их присылали. Валенки — да, полушубок — само собой. Рукавички тоже вещь стоящая, но шарфы… Из-за шарфа, между прочим, Сергей Есенин пострадал.