Мне было совершенно необходимо поставить всех на место, рассказав, что они все больше отстают от мировой медицины в своем профессиональном развитии, поскольку детсадовское мышление мешает им проявить любопытство или вступить в диалог. Они отвечали хором, приводя в пример статистику, а я могла одним взглядом и парой комментариев раскритиковать их доводы. Конечно, я стала ужасно непопулярной. На это и рассчитывала. Если бы я переживала о том, что другие думают обо мне, я бы не справилась. Вокруг меня сплетничали, что я достигла своего положения благодаря недопустимым отношениям то с одним, то с другим. Я слышала, кто-то сказал, что я хожу по коридорам гордо выпятив грудь и что у меня ужасно острые локти. Они беспокоились до тех пор, пока не увидели меня за работой.

Тогда наступила тишина.

Полная тишина.

Я неустанно работала и при этом объясняла.

Я всегда любила работать. Мне нравилось углубляться в предмет и вносить уточнения, нравилась погруженность, которая уводила меня от себя самой и мирской суеты. Мои маленькие ладони бабочками порхали в грудных клетках. Пальцы работали в одном ритме с голосом, творя шедевр за шедевром. С тех пор я стала неприкосновенной.

ВРЕМЯ БЕССТЫДСТВА

Иногда я пребываю в растерянности. Не знаю, в чем дело, то ли в нынешнем времени, то ли в моем возрасте. Например, я не понимаю, почему в мире становится больше деспотов, а не меньше. Эти преувеличивающие собственную значимость надутые психопаты пользуются старыми приемами, а люди позволяют манипулировать собой.

Ну да, у правды имеются свои оговорки, и все же жаль, что так много людей верит в очевидную ложь и в решения, привлекающие своей простотой, чтобы избежать необходимости соприкасаться с тем несправедливым, замысловатым и небезопасным хаосом, который представляет собой наш мир. Даже Европа разваливается. Люди перестали углубляться в книги. Всему приходит конец.

— Куда подевались приличные люди? — ворчу я в никуда.

МАМА УМИРАЕТ

Весь последний день мама тяжело дышала. Тонкая и бледная почти до прозрачности, она лежала на больничной койке с закрытыми глазами и напряженным выражением лица. Мы с сестрой сидели по обе стороны от нее. Молча. До этого момента мы не виделись почти двенадцать лет из-за одного разногласия. Двенадцать лет — долгий срок. Когда мы сидели и ждали, когда мама наконец испустит последний вздох, наши мнения совпали. Причиной ссоры, которая так надолго разлучила нас, тоже была мама. Как обычно. Случилось так, что однажды вечером она запнулась о порог ванной и сломала шейку бедра. Мама беспомощно валялась на твердой плитке, пока на следующий день ее в этом жалком положении не обнаружила Элисабет. После этого дела быстро пошли под откос из-за воспаления легких, за которым последовал обширный инсульт. Начались разговоры о том, стоит ли поддерживать в маме жизнь. Врачи рекомендовали нам завершить лечение, чтобы она могла почить с миром в кругу своих близких.

Я была абсолютно согласна с ними.

Элисабет была абсолютно не согласна.

Разумеется.

Она отказалась позволить маме умереть.

— Так гуманнее, — сказала она, разрыдавшись. — Как жестоко, — сказала я.

Следующие двенадцать лет мы не разговаривали.

Поначалу я часто приезжала из Нью-Йорка. Следила за тем, чтобы не столкнуться с сестрой во время своих визитов. Как бессмысленно продлевать жизнь таким жутким способом, считала я. Со временем я перестала приезжать, но продолжала звонить. Медперсонал ее отделения рассказывал мне о болях и кошмарах, о пролежнях и новых препаратах, об уколах и распухших посиневших руках. Мама нуждалась в помощи, чтобы сплевывать и передвигать ноги, мочиться и подтираться. Четыре раза в сутки ее переворачивали. Иногда я спрашивала у медперсонала о своей сестре. Вопрос звучал немного странно, но, насколько я поняла, она навещала маму каждый день.

Каждый божий день.

По нескольку часов.

Я хорошо представляю Элисабет, все эти годы просидевшую у больничной койки со своей чертовой тоской. Ну да ладно. Первые годы я думала, что она тоскует по материнской любви. Со временем мне стало казаться, что Элисабет злится на мать и намеренно наказывает ее, продлевая земное существование.

Когда мама наконец перестала дышать, я провела рукой по ее лицу, по лбу, закрытым глазам, носу, сухим губам, отвисшему подбородку. Мне хотелось сказать Элисабет что-нибудь хорошее, но удалось выразить лишь раздражение. Моя сестра взглянула на меня с ненавистью, после чего вышла из палаты.

Я разрыдалась.

Я никак не ожидала, что отреагирую подобным образом. Я лежала на тощем мамином животе и громко всхлипывала.

Моя сестра была свидетелем постепенного разрушения мамы и потому мягко смирилась с ее уходом, а я, хотя и работала каждый день в окружении смертей, оказалась к ней не готова.

Один медбрат позвонил моей сестре. Элисабет вернулась и увезла меня домой. Я еще долго не могла прийти в себя.

КРЫСА

Слив в ванной забился. В последний раз такое случилось пять лет назад. Тогда я подумала, что мне в последний раз приходится возиться с мертвыми частицами самой себя. Я поднимаю решетку кухонным ножом, отвинчиваю слив, вытаскиваю его и достаю жирный комок волос. С этой отвратительной грязью в руках я на коленях переползаю к унитазу. Грязь тяжело погружается в фарфор, оставляя за собой влажный серый след, похожий на нечто полусгнившее, вроде дохлой крысы на клумбе на другой стороне улицы. Крыса пролежала там по меньшей мере месяц. Она умерла настолько мерзко, что даже вороны не испытывали к ней интереса. Иногда останки почти полностью покрывает желтая листва, в другие дни ветер ее сдувает. Ребра обнажаются все больше, труп становится водянистым. Устрашающий пример того, что может случиться, если не накопить денег на нормальные похороны.

СОЛНЦЕ СВЕТИТ

Колин расставил в ряд вдоль наружной стены покрытые клетчатыми скатертями столы и стулья. Видно, как он доволен собой, хотя сам и пальцем не пошевелил. Когда я пришла, он выделил мне лучший столик в тени солнцезащитного козырька и сел рядом. Он рассказал, почему отсутствовал в последнее время. Когда он в последний раз лежал в больнице, ему оперировали паховую грыжу.

Сейчас он расхаживает по ресторану, как будто владеет не только им, но и всем городом. Ему это идет. Не всем удается такая походка. Недавно я читала об одном исследовании, в ходе которого выяснилось, что чем медленнее ходит пожилой человек, тем меньше у него шансов пережить следующие десять лет. Колин всегда ходил очень энергично, и я рассказала ему о статье. Он восторженно всплеснул руками и искренне рассмеялся. Он не принимает близко к сердцу мои замечания о том, что, к примеру, ему надо удалить волосы из ушей. Он просто смеется, благодарит, а при следующей нашей встрече указывает на уши и говорит:

— Там так чисто, что с барабанной перепонки можно есть суфле!

Или что-нибудь в том же духе. Вещи, которыми друзья делятся друг с другом. Удивительно, что я могу разговаривать с ним подобным образом и в то же время не способна донести до него свое желание знать, почему он отсутствует. Я ведь не знаю, что с ним, может, он в отпуске или заболел, попал в аварию или куда-нибудь уехал. Я доедаю последнюю ложку соте из шпината.

Его очень приятно глотать.

Постепенно я начинаю понимать, почему не могу спросить его напрямую. На самом деле я думаю, он не против мне сообщать. Но своим отказом он отвергнет меня, а я просто-напросто представить себе не могу, каково это — не дружить с ним и чувствовать себя здесь обычным клиентом. Но у Колина все равно нет времени для того, чтобы иметь много друзей. Он никак не может перестать управлять своим маленьким ресторанчиком. Ему надо продолжать работать, несмотря на то что у него ужасно трясутся руки.

ОЧЕРЕДНОЙ ЛЖЕЦ