Высматривая выход, я проследовал за маленькой девочкой в черном чепчике к сцене, и мы поднялись по одной из боковых лестниц. Она бесшумно скрылась за занавесом. Я пошел за ней, поскольку больше идти мне было некуда и я нуждался в друге. От занавеса пахло так плохо, что, пробираясь за него, мне пришлось зажать рот руками.

Девочка расспросила, как мое имя и где я живу. И я рассказал ей все, словно отчитывался перед учителем, который застукал меня за чем-то нехорошим. Даже назвал номер дома.

– Мы не хотели влезать сюда, – сказал я. – Мы ничего не украли.

Девочка склонила голову набок и нахмурилась, словно пыталась вспомнить что-то. Затем улыбнулась и сказала:

– Все эти игрушки – мои. Я их нашла.

Она указала на кукол, лежащих на полу, – маленькие фигурки людей, которые было плохо видно из-за темноты. Усевшись среди них, девочка принялась поднимать их по очереди и показывать. Но я слишком нервничал и не обращал внимания на игрушки. К тому же мне не нравился вид какого-то матерчатого существа с вытертым, свалявшимся мехом. У него были стежки вместо глаз, уши отсутствовали. Руки и ноги казались непропорционально длинными. Вдобавок существо все время держало голову прямо, словно смотрело на меня.

Остальная часть сцены у нас за спиной была погружена в темноту. Виднелся лишь слабый отблеск белой стены вдалеке. Посмотрев со сцены на заколоченные окна, расположенные по правую сторону от танцпола, я увидел по краям двух листов фанеры, закрывающих застекленные двери в сад, полоски яркого солнечного света. А еще оттуда веяло свежим воздухом. Похоже, через эти двери кто-то уже проникал сюда.

– Мне нужно идти, – сказал я девочке, шепчущейся со своими игрушками у меня за спиной. Но только я собрался выбраться из-за занавеса, как из коридора, по которому мы с Пикерингом только что пробежали, донесся страшный шум: шарканье ног, стук палок, скрип колес и улюлюканье. И этому параду, казалось, не было конца. Параду, который я не хотел смотреть.

Когда толпа пронеслась мимо, главная дверь со щелчком открылась, и внутрь скользнуло какое-то существо. Я отпрянул от занавеса вглубь сцены и затаил дыхание. Девочка продолжала бормотать что-то своим отвратительным игрушкам. Мне захотелось зажать себе уши. В голову пришла безумная мысль положить всему этому конец; мне даже захотелось выйти из-за занавеса и сдаться высокой фигуре на танцполе. Держа над головой потрепанный зонтик, та быстро вращалась, словно на крошечных бесшумных колесиках, скрытых под длинными грязными юбками, принюхиваясь, разыскивая меня. Под белой вуалью, прикрепленной к краю полуистлевшей шляпы и заправленной под воротник платья, я увидел фрагмент лица, напоминавшего корку рисового пудинга. Если б в легких у меня был воздух, я бы закричал.

Я оглянулся на девочку. Но она пропала. На полу, на том месте, где она сидела, извивалось какое-то существо. Я быстро заморгал глазами. И на мгновение мне показалось, будто все игрушки задрожали. Но когда я посмотрел на Голли – куклу с пучками белых вьющихся волос на голове, та лежала неподвижно на том самом месте, где ее оставила хозяйка. Девочка спрятала меня, но я был рад, что она исчезла.

Вдруг из душной глубины огромного дома донесся крик. Крик, полный паники, ужаса и вселенской скорби. Фигура с зонтиком еще немного покружила по танцполу, а затем бросилась из комнаты на звук.

Я выскользнул из-за занавеса. Теперь издали доносилась какая-то оживленная болтовня. Она постепенно нарастала, эхом отдаваясь в коридоре, комнате, и почти заглушала крики рыдающего мальчика. Его вопли кружили, отскакивая от стен и закрытых дверей, будто он бегал где-то в глубине дома по кругу, из которого не мог вырваться.

Я осторожно спустился по лестнице сбоку сцены и подбежал к длинной полоске жгучего солнечного света с одной стороны от застекленных дверей. Потянул на себя лист фанеры. Тот треснул, явив мне дверную раму с разбитым стеклом, а за ней – густые заросли травы.

Впервые с того момента, как я увидел скребущуюся у парадного входа старуху, я по-настоящему поверил, что смогу спастись. Представил, как выбираюсь в проделанную дыру и бегу вниз по склону к воротам, пока все твари заняты в доме плачущим мальчиком. Но как только дыхание у меня участилось от радости скорого спасения, я услышал у себя за спиной глухой удар, будто что-то упало на танцпол со сцены. По подошве ног пробежала мелкая, щекочущая дрожь. Затем я услышал, как что-то быстро приближается ко мне, словно волочась по полу.

Я был не в силах оглянуться и увидеть перед собой еще одну тварь, поэтому ухватился за не прибитый край фанерного листа и потянул изо всех сил. Образовалась щель, в которую я начал протискиваться боком. Сперва нога, потом бедро, рука и плечо. Внезапно на меня хлынули теплый солнечный свет и свежий воздух.

Я уже почти выбрался, когда тварь вцепилась мне в левую подмышку. Пальцы были такими холодными, что кожу обожгло. И хотя лицо у меня было обращено к свету, в глазах потемнело. Лишь мерцали белые точки, которые появляются, когда встаешь слишком быстро.

Меня затошнило. Я попытался вырваться, но половина тела будто отяжелела, а кожу кололо иголками. Я отпустил фанерный лист, и тот захлопнулся, как мышеловка. Я услышал у себя за спиной какой-то хруст, и тварь заверещала мне прямо в ухо. От этого визга я оглох на целую неделю.

Я сел на траву, и меня вырвало прямо на джемпер. Кусочками спагетти и какой-то белой, ужасно пахнущей слизью. Оглянувшись, я увидел торчащую между листом фанеры и дверной рамой костлявую руку. Я заставил себя откатиться в сторону, затем поднялся на колени.

Направившись в сторону парадного входа и ведущей к воротам дорожки, я обратил внимание на ноющую боль в левом боку. Плечо и бедро уже не кололо, но они будто онемели. Идти было тяжело, и я испугался, что у меня могут быть сломаны кости. Я весь вспотел, меня знобило. Хотелось лечь в высокую траву. Меня стошнило еще два раза. Теперь выходила одна желчь.

Возле парадного входа я лег на здоровый бок и пополз вниз по холму. Трава была очень высокой, поэтому полз я очень медленно. Старался держаться дорожки, чтобы не заблудиться. На дом оглянулся лишь раз – и тут же пожалел об этом.

Одна створка парадных дверей была все еще открыта. Я увидел в проеме беснующуюся толпу; солнечный свет падал на их грязные лохмотья. С улюлюканьем они над чем-то дрались. Над какой-то маленькой темной фигуркой. Она выглядела безжизненно обмякшей, и тощие хваткие руки рвали ее на куски.

Бабушка Элис, сидящая в изножье моей кровати, закрыла глаза. Но она не спит. Просто тихо сидит и гладит свою кукольную ручку, словно это самое дорогое, что у нее есть.

Причины кризиса среднего возраста у мужчин хорошо задокументированы, поэтому мне нет нужды досаждать читателю чересчур подробным толкованием этого недуга. Но последствия, связанные с конвульсиями юности и попытками человека получить более четкое осознание собственной смертности, в случае с Уильямом Аттертоном оказались катастрофическими. Известие о его дилемме дошло до меня через Генри Берринджера.

Уильям Аттертон, Генри Берринджер и я были стипендиатами колледжа в Сент-Леонард и состояли в одних и тех же объединениях выпускников, включая клуб в Сент-Джеймс, где мы с Генри обычно обедали первую пятницу каждого месяца, после чего прогуливались с сигарами вдоль улицы Мэлл. В нашем обеденном ритуале было много предсказуемых аспектов, главным из которых являлось обсуждение Аттертона и его нестабильного образа жизни.

В конце июня Генри поделился со мной последними новостями насчет Аттертона. Всего пару недель назад Генри наткнулся в Ковент-Гарден на нашего общего знакомого, несущего огромную стопку туристических книг и руководств по автономному образу жизни. За импровизированным ланчем Аттертон рассказал Генри о своем намерении порвать с городской жизнью и начать вести «более простое существование в субарктических лесах Северной Швеции. Как минимум четыре сезона. Я проживу там целый год. И впервые за все это время буду осознавать, что происходит вокруг меня, Генри. Изменения природы, небо, пение птиц, сам воздух…»