«Снег и лед», – вынужден был вставить Генри.

«Да, черт побери! Снег и лед. А между делом я буду с любовью разглядывать каждый кристаллик и снежинку».

«Чего там будет предостаточно, – сказал Генри, – а не разумнее было бы поехать туда на пару недель или хотя бы на месяц?»

«Нет же! Я еду не для того, чтобы обо мне говорили: „Глядите, какой молодец, прожил в хижине один целых две недели!“ Ты не понимаешь, Генри, но я все больше осознаю, что вся моя жизнь состояла из компромиссов и полумер. Честно говоря, я не уверен, была ли у меня когда-нибудь собственная настоящая мечта. Не могу даже вспомнить, как я стал таким или что я хотел сделать в жизни. Но я знаю одно: за тридцать лет в Сити я ничего не сделал».

Услышав эти новости, я тут же сделал такие же выводы, как и Генри. Мы оба не знали, от чего именно убегает Аттертон на этот раз, поскольку его план определенно имел все признаки побега, и тому было множество причин. Не хочу опускаться до сплетен, но Аттертон постоянно влипал в какие-то проблемы. Особенно касающиеся чужих карманов. Несколько лет назад из-за его афер с недвижимостью кое-кто из его близких друзей лишился значительных сумм денег. Утверждалось, что он был причастен к быстрому закрытию одного ресторана. А его махинации с несколькими счетами привели к разорению как минимум одного пенсионного фонда. Кроме финансовых проблем, в начале его так называемого кризиса имелись свидетельства его романа с женой одного друга и любовной связи с дочерью коллеги, работавшей в его фирме стажером, и это с промежутком от силы в пару дней. Что касается его ухода из компании, то в Сити поговаривали, что оно было не совсем добровольным.

Но в ходе обсуждения этого скандинавского мероприятия Генри никогда не видел у друга столь воодушевленного лица. Он описывал глаза Аттертона как светящиеся чем-то сродни эйфории. Аттертон был тверд в своем решении.

«И что, осмелюсь спросить, ты будешь делать в лесу целый год?» – спросил его Генри, вскоре после того, как оплатил счет за их ланч. Это был единственный вопрос, который Аттертон хотел услышать на эту тему. Наряду с его любовью к книге Генри Торо «Уолден, или Жизнь в лесу» и пешим турпоходом по Скандинавии, который он восхвалял еще со студенчества, Аттертон отметил следующее: «Буду гулять. Плавать в Альваре. Спать на улице. Исследовать. Вернусь к рисованию. Я не касался карандаша уже двадцать лет. Мне часов в сутках не хватит. И видел бы ты жилище, которое я приобрел для своего изгнания, Генри. Его называют фритидсюз, или стуга, что означает „летний дом“. Он находится в тридцати километрах от ближайшего города, в доисторическом лесу, пестрящем рунными камнями. Там есть даже деревянная церковь, относящаяся к четырнадцатому веку. К концу лета сотру себе локоть, делая графитом мемориальные отпечатки».

Генри начинал уже разделять воодушевление Аттертона и почувствовал первые уколы зависти, пока не спросил, как они смогут оставаться на связи.

«А вот тут загвоздка, Генри. Там, куда я направляюсь, нет мачт сотовой связи. Я даже не подключен к электросети. Воду для ванны буду брать из колодца, генератор заправлять мазутом и готовить свежепойманную рыбу на дровяной печи. Все очень просто. Я планирую проводить вечера возле костра за чтением книг, Генри. Для начала беру полное собрание сочинений Диккенса и Толстого. Так что полагаю, общаться будем посредством переписки».

Генри – не тот человек, который станет губить оптимизм друга, но когда Аттертон озвучил свои планы по изоляции себя в глуши чужой страны, он был полон достойного школьного учителя подозрения, что продумано далеко не все.

«Я хочу снова пройти испытание, Генри. Настоящее испытание». Испытание ему и выпало – но совсем не такое, какого он ожидал.

Итак, в начале августа отважившийся жить в дикой глуши Аттертон в сопровождении большой коллекции книг и нескольких ящиков с теплой одеждой оставил Генри, возложив на него задачу проверять его холостяцкую квартиру в Челси, время от времени спуская воду в унитазе, и вести в его отсутствие кое-какие дела. А ближе к концу августа началась их переписка. Но общение быстро свернуло с намеченного курса.

Остаток лета и большую часть осени я провел за границей, но по возвращении мы с Генри возобновили нашу традицию встречаться в первую пятницу месяца. Однако мой дорогой друг сильно изменился. По его просьбе мы заняли столик рядом с кухнями клубной столовой, а не наши обычные места с видом на Грин-парк. За обедом Генри также проявлял все признаки высокой степени возбуждения, которое лишь частично унялось, когда сотрудники клуба задвинули шторы.

«Говорю тебе, я устал от чертовых деревьев на сильном ветру», – сказал он, отметая мое предложение прогуляться вдоль Мэлла. Вместо этого мы удалились в библиотеку с графином бренди, где он пообещал объяснить свое настроение и посвятить меня в летние события, послужившие причиной его дискомфорта. Сразу же стало очевидно, что, по уже заведенной традиции, единственной темой разговора должен был быть Аттертон, или «бедный Аттертон», как Генри сейчас его называл. Только на этот раз история, рассказанная Генри, отличалась от любой другой, слышанной мной. И определенно повлияла на мое решение взять такси до дома в Найтсбридж, забыв об обычной прогулке домой вдоль зеленого периметра Гайд-парка.

«Я хорошо понимаю желание утонченного человека уединиться в природной среде. И даже его стремление к историческому образу жизни. Но я боялся, что дефицит или, в случае с Аттертоном, полное отсутствие общества приведет к избытку внутреннего диалога, что закончится лишь полным уходом в себя. И за время нашей короткой переписки выяснилось, что именно это и постигло беднягу.

От него было три письма, и лишь первое содержало какой-то след первоначального энтузиазма по поводу его шведского предприятия. Возможно, я склонен недооценивать моего товарища, но вовсе не выбор припасов, добыча топлива, работа генератора или способность ориентироваться на местности доставили ему неприятности. Наоборот, за вторую неделю его нахождения там он снял с фасада жуткое украшение из лошадиных подков, перекрасил дом в традиционный для той местности темно-красный свет и заменил шифер на крыше с энтузиазмом, достойным скаута, отправившегося в поход. В светлые ночи он путешествовал, начал ловить рыбу в местных водах и дочитал „Холодный дом“ и „Крошку Доррит“ Диккенса.

Но прочитав второе письмо, я не мог избавиться от подозрения, что Аттертон начал испытывать беспокойство в окружающей его среде. Долина – находящаяся в северо-восточной части провинции Емтланд и достигавшая не более двадцати километров в поперечнике – была полностью отрезана от внешнего мира. То есть в этом-то и был весь смысл уехать подальше. Но немногочисленное, в основном пожилое население местности, казалось, проявляло сознательное упрямство, оставаясь оторванным от современной Швеции.

Несмотря на невероятную красоту земли и обилие диких животных, Аттертон верил, что местные категорически настроены держать туристов на порядочном расстоянии. Шведский у Аттертона был почти на нуле, а местный английский был нетипично беден для Скандинавии. Поэтому тот маленький контакт, который у него получалось наладить с ближайшими соседями – исключительно во время своих прогулок до границы долины, – он нашел категорически неудовлетворительным. Люди там либо посещали какую-то протестантскую секту с фанатичным уклоном, либо до абсурдной степени почитали какие-то фольклорные традиции. Они проводили слишком много времени в церкви. И любое здание, ограда или ворота, на которые он натыкался в своих странствиях, были украшены железными подковами.

И более того, они будто испытывали по поводу него беспокойство. Опасались не его, а за него. И он чувствовал это. Пару раз, в универмаге и на почте, до которых ему приходилось ходить по десять километров, он слышал что-то про „плохую землю“ и „дурной знак“. Один старик, немного научившийся английскому в торговом флоте, посоветовал ему уехать до конца сентября, вместе с немногочисленными туристами, бывающими в тех местах летом, пока не наступила длинная ночь. В равной степени его тревожило то, что другие шведы, казалось, только были рады избегать этого места. Что странно, учитывая множество рунных камней и несколько древних деревянных церквей, рассыпанных по лесам. Даже отмеченные на всех картах тропы для туристов, казалось, огибали этот край.