Глаза в глаза…

– Даш, а у тебя почерк очень красивый!

Зачем он так? Разве не знает, что нельзя такими глазами так смотреть?.. Море, небо, море, небо, море… Космос!

Однажды в глубоком детстве Дашку возили на море. Она почти ничего не помнит, кроме тёплых волн, поочерёдно бьющихся о берег. Дашке хорошо и страшно было стоять у кромки воды, сомкнув глаза и плотно сжав губы. Нарастает медленный гул, пробегает холодок по коже, и вот уже тебя всю – с ног до головы – накрывает холодом и солью, и вместе с отбегающей волной со страшной силой влечёт на глубину.

Вот и сейчас – так…

Урок закончился, а Дашке не хочется уходить. Берёза за окном белее белого – сияет и дышит прохладой. И кажется, что ветки, переплетаясь, поют: «Макси-и-им, Макси-и-им…», осыпают в синий воздух звонкие круглые листья.

Из дневника неотправленных писем

12 сентября

Сегодня воскресение и я скучаю по тебе. Наверное, я одна такая глупая, что хочу в школу. Тяжело пережить без тебя даже выходные – не то, что каникулы!

Тепло. Мы катались с братьями на велосипедах. Было немного грустно, потому что всё почти такое, как летом, но вот-вот закончится.

Папа сказал, что если постоит такая погода, мы поедем через неделю за грибами. Это хорошо. Я уйду подальше в лес и буду думать о тебе. Так думать, как думают деревья. Вопьюсь корнями в землю, чтобы не улететь от счастья, раскину руки, чтобы они, как ветки, звенели на ветру: «Вот какая я сильная, высокая – и всей своей силой, и всей высотой – люблю синеглазого мальчика, лучшее дерево в этом лесу».

Глава шестая. Кража

Дашка вернулась домой счастливая. Куда более счастливая, чем положено, когда совершаешь преступление. И совесть её не мучила. Скорее с восторгом, чем со стыдом Дашка плюхнулась на прогретое за день крыльцо рядом с Филькой.

«Сегодня я совершила кражу, – сказала она, обняв его за шею. – Вот, посмотри-ка».

Открыв портфель, Дашка достала слегка помятый тетрадочный лист в линейку – чуть желтоватый, с полями, отчерченными фиолетовой пастой. На листке аккуратным женским почерком было написано:

«Уважаемая Валентина Сергеевна! Максим не был сегодня в школе по уважительной причине!».

Когда Максим отдавал записку, Валентина Сергеевна недовольно скривила губы:

– Что же за причина такая?

– Уважительная! – гордо бросил Максим, не опуская приподнятого подбородка.

– Хм, проспал, небось… У матери у самой ещё молоко на губах не обсохло – а туда же, выгораживает лентяя.

Дашка никогда не видела на губах Елены Валерьевны капель молока. Она наоборот казалась ей довольно грозной. Но для Валентины Сергеевны, педагогический стаж которой подбирался к полувеку, мама Максима, безусловно, была девчонкой.

Записку пренебрежительно засунули под обложку журнала, и Дашка выжидала целый день, чтобы все про неё забыли, а потом, пользуясь положением старосты, хранительницы журнала, незаметно её присвоила.

Бумага не пахла ничем – как ни старалась Дашка выдышать запах его дома, его мира. Но сам её цвет, форма букв, выведенных рукой его мамы, нежная линия складки на чуть помятом листке были ей бесконечно дороги. Показав добычу Фильке, Дашка унесла её в свой тайник, сделанный в стене за кроватью.

– Даш, почитай мне! – из зала выбежала Саша. – Нам задали в школе, а я никак не могу в них во всех разобраться. Ты вроде такое любишь. Только прочитай так, чтобы я поняла, ладно?

Она протянула Дашке сборник греческих мифов.

– …Жил юноша по имени Нарцисс. Был он застенчив, долгие дни проводил в сумраке рощи, сидя на берегу пруда и никому не показываясь. Лишь резвые нимфы видели его и смеялись над ним. И только одна из них, прекрасная нимфа Эхо, прониклась к нему любовью. Велика была любовь её, но юноша не ответил ей. От любви и тоски истаяла нимфа. И остался от неё только голос. Только голос, повторяющий слова Нарцисса. Боги же возмутились бессердечием юноши и в наказание заставили его влюбиться в собственное отражение. Долго томился он от безответной любви к своему отраженью, умер и превратился в цветок. У греков цветы нарцисса долгое время считались символом смерти…

– Даш, закрой книжку! Не хочу такую сказку… – Саша потянулась и спрыгнула с дивана на пол. – Она грустная. И почему этот мальчик нимфу не полюбил? Вредный!

– И правда… Но зато его наказали – видишь, как жестоко!

– Почему жестоко? Нормально. Я тоже хочу цветочком быть!

– Да ты и так у нас цветочек! – Дашка улыбнулась, заметив, как сестра покраснела от похвалы.

«И почему, действительно, не полюбил? – подумалось вдруг. – Вот ведь как, даже нимфу… Даже нимфа может быть нелюбимой. Тогда как, почему, "за что" вообще любят? И можно ли это заслужить, как, например, оценку? Может, если я выиграю всероссийсую олимпиаду по литературе или мои стихи напечатают в самом крутом журнале, Максим обратит на меня внимание? Нет, ведь литературу он в обзем-то еле-еле переносит. Вот если бы выиграть спортивную олимпиаду. Но это – точно из области фантастики! Тогда точно надо стать не собой, "из кожи вон вылезть" – так, кажется, говорят?..»

Дашка так глубоко задумалась о разных видах спорта, о греческих и современных олимпийских играх, что не заметила, как сборник мифов выпал у неё из рук . И, только вспомнив о записке, она встала, тихонько прошла к себе и достала заветный листок, чтобы в сотый раз вдохнуть его тонкий, уже почти неощутимый аромат.

Из дневника неотправленных писем

1 октября

Мой милый Максим, сегодня мы были древними греками. Ты слышал о поэтессе Сапфо? Она жила на острове и любила одного юношу, а о тех, кто мог каждый день его видеть, она говорила: «Богу равным кажутся мне по счастью…».

Знаешь, я её понимаю. Например, таким человеком, равным по счастью Богу, кажется мне Алина, твоя сестра. Вы оба такие красивые, светлые! Только зачем ты бьёшь её иногда на переменах? Или у вас такие игры?

Иногда мне так хочется быть твоей сестрой! Я бы смогла. Мне ведь не надо ходить с тобой в кино, становиться твоей женой, рожать от тебя детей. Я бы просто хотела заботиться о тебе, всегда быть рядом, утешать тебя в трудную минуту. Сестёр обычно не видят, не ценят: ну, есть она – и есть, это само собой разумеется. Может, вот так ты бы смог ко мне относиться. Я знаю: по-другому – нет.

Так вот, мы были древними греками, мы с тобой – брат и сестра. На берегу Адриатического моря на горе стоял дом нашего отца с колоннами, бассейном, портиками и световыми колодцами в крыше. Целыми днями ты занимался спортом: стрелял из лука, метал диски с другими юношами, учился править колесницей. Отец подарил тебе тройку прекрасных белых коней и когда ты, в белом хитоне, сам смуглый, щурясь от солнца, напрягая мышцы рук и ног, тянул на себя шёлковую узду, ты был похож на Гелиоса.

А я бродила весь день в тени оливковых рощ, собирала камни у моря: бирюзу – в цвет твоих глаз, и сердолик – в цвет моих. Возвращалась к вечеру, садилась на открытой террасе, где высоко, смотрела на жемчужную гладь моря, чувствовала, как ветер треплет складки пеплоса, перебирала струны кифары.

По вечерам на половине отца бывали пиры. И ты вместе с другими юношами присутствовал на них, похвалялся своими успехами. Тебе прочили славу олимпийца. Мы с матерью сидели отдельно, занимались рукодельем, слушали неспешные речи женщин. Иногда меня звали к вам – сыграть или спеть что-нибудь. И я робко пела песни о тебе, мой прекрасный брат – песни, которые сочиняла каждый день, в которые вплетала и стрёкот цикады, и запах водорослей, и немоту летнего полудня, и негу ночи, и прозрачность утренней звезды…

Я нежно люблю тебя, милый мой брат.