Ручей впадает в речку Цну. Это хорошая речка, тихая, с тёмной водой. И она течёт где-то там, через пригородный лес, мимо лагеря «Орлёнок». Не доплывёт листочек до лагеря, не придёт купаться в тот день Максим, не станет разглядывать мокрые листья, не поймёт, для чего там такая буква, не узнает писавшую… И всё-таки пусть ива знает, пусть вода знает, пусть небо знает… А больше никто.
Из дневника неотправленных писем
31 июля
Здравствуй, Максим! Сегодня я буду писать о твоих глазах.
Как ты живёшь с такими глазами?
Когда во втором классе ты перешёл в нашу школу, в тот самый первый день, когда ты вошёл в наш класс и улыбнулся, мне показалось, что в комнате случился взрыв. Я ни у кого не видела таких глаз. Они у тебя манящие, с тайной. Такими я видела озёра в лесу на севере, чистые и в то же время тёмные, потому что вода в них холодная, бьют ключи. Кругом стоят вековые сосны. Это твои ресницы. Если бы я стала крошечной, я никуда не ушла бы отсюда. Сидела бы на берегу твоего глаза. Слушала бы, как шумят ресницы.
Ещё иногда они нежные. Если ты улыбаешься. Ты так хорошо улыбаешься – сначала одним уголком губ, а потом весь. Кажется, что улыбаются даже уши, волосы и затылок. Но о твоей улыбке будет отдельное письмо. Такие нежные глаза (но ты не обижайся!) бывают только у девчонок. И странно, зачем Бог сделал тебе такие.
А иногда мне кажется, что твои глаза – старые. Потому что душа живёт на земле не в первый раз. Наверное, ты был раньше канадским священником, а ещё раньше – польским панычем, гордым и спесивым любимцем дам. А ещё раньше – рыцарем, а до того – друидом.
У тебя сияющие глаза! Вот – наконец-то я нашла слово! Глупо писать: «они как звёзды», но это так. Из-за того, что лицо у тебя очень белое, а волосы чёрные-чёрные, твои глаза даже не сияют, а вспыхивают – особенно, если кто-то тебя разозлит и ты резко поднимешь веки. Наверное, таким взглядом можно сразить, как мечом.
Иногда я представляю, каким будет твой взгляд, когда ты полюбишь. Не меня, конечно. Ну и пусть – не важно, кого! Я от всей души желаю тебе испытать это счастье.
Глава вторая. Бабушкина тайна
Дашка рассыпает по банкам приправы: по две палочки гвоздики, по три горошины перца, по одному лавровому листу, по зубчику чеснока. Бабушка мочит в воде пахучие метёлки укропа. Их положат сверху.
– Бабушка, а ты дедушку любишь?
– Ты почему… спрашиваешь?
Бабушка проворно расставляет в банке огурцы – столбик к столбику, по кругу. Её полная рука вдруг застревает.
– На вот, расставь-ка, у тебя запястья поуже. Сначала столбиком, а дальше – плашмя.
Дашка ждёт ответа. Бабушка такая: подумает сто раз, прежде чем выронит слово. Но переспрашивать не надо.
А бабушка косится на внучку, неслышно вздыхает. «Что ж, значит, пришло время для таких вопросов. Выросла девчонка, хорошая стала. Время летит быстро».
– Привыкла к нему, Даш. А как же? Сорок лет вместе.
– А как вы познакомились?
– Д… как? – бабушка смутилась. – Он раньше-то в Новой Жизни жил. А к нам приехал, когда уж ему шестнадцать было. Хвалили его, трудящий. У него же четыре сестры, а отец – какой работник? Фронтовик, весь больной, худой насквозь (это с тех пор, как немец его в концлагере штыком проткнул). Вот дед с четырнадцати лет и работал. С таких вот почти, как ты… Сначала помощником механизатора, потом трактористом. Ну, присмотрел, значит, меня. Перегородил дорогу: «Выходи за мене!». А он широкой был, костистый. Попробуй не выйди за него….
– Ну… Он тебе хоть немножко… нравился?
– Как сказать… Потом уж… А так… нравилси мне там один. Сашкой звали. Хулиган был! Наш, селезнёвский. Дед-то был приезжий. А энт Сашка – свой. Многим девчатам нравилси, чернявый такой, как цыган, весёлый.
– А он что?
– Что?
– Ну, обращал он на тебя внимание?
– Смотре-е-ел… – бабушка говорит нараспев, и голос её звучит нежно.
Дашка смотрит в бабушкино лицо. Бывает же так: вроде бабушка, а как девочка. Наверное, красивой она была. Дашка видела на фотографиях: тёмная волна волос, ясный лоб, светлые глаза, и улыбка – кроткая-кроткая. А сама совсем худенькая – былиночка, Снегурочка. И стоят они с дедом, взявшись за руки, – жених с невестой. Он уже тогда коренастый, крепкий, с залысиной, темноглазый – в маму-татарку. А она в пальтишке, в пуховом платке, в чулочках и туфельках прямо по снегу… На чёлке у виска снежинки… Наверное, в клуб ходили. Бабушке там семнадцать, ему – девятнадцать. Она и сейчас красивая, особенно когда улыбается.
Сашка, значит…. И Дашку осеняет:
– А ты поэтому так дядю Сашу назвала?
Бабушка смотрит как-то… испуганно. Удивлённо. Что-то тронула Дашка, что трогать нельзя. И чего бабушка застыдилась? Она вот тоже шепчет теперь в темноту никому не нужные клятвы: «Если у меня будет сын, назову его твоим именем. Если дочка – именем твоей сестры…».
Второго сына, Дашкиного и Сашиного отца, назвали Юрием (потому что Гагарин в космос полетел), третьего – Николаем, в честь дедушки. А Сашка? Ну, Сашка и Сашка…
– Ты смотри, Даш, чтобы был трудящий. Если трудящий, у него и голова светлая, и пить не будет, и всякое другое – ни-ни… Красивых много, а надо, чтоб он был тебе хорошим мужем, не обижал, ребятишкам пример подавал…
Дашка слушает, но это кажется таким далёким: муж, ребятишки… Всё равно у неё этого не будет. Потому что Максим её не полюбит, а за другого она не пойдёт.
«Так что буду писать стихи, – думает Дашка. – Так, наверное, тоже можно. Наколдую ему всё-всё – словами, стихами, хоть он их и не читает! И жизнь у него пусть будет хорошая».
Уютно стоять и молчать с бабушкой, что-то делать, не торопясь. Это как рядышком с ивой: тепло-тепло. Бабушка не спросит лишнего, никогда не упрекнёт, а если есть, что выслушать, послушает сердцем и всё поймёт.
И так будет каждый день, пока не переведутся огурцы. А потом пойдут помидоры. И затем придёт грибная пора. Полетят по воздуху тонкие паутины, станут прохладными ночи. Мама поведёт их с Сашей покупать одежду к школе: чёрные пиджаки, серые водолазки (директор заставляет носить именно серые). И Дашка будет гадать, как понравиться ему в таком бесформенном и сером? И перестанет спать за неделю до школы… Как можно спать, когда они вот-вот встретятся?..
Из дневника неоправленных писем
24 августа
Как и обещала, сегодня я напишу о твоей улыбке. Она иногда застенчивая, иногда озорная, иногда – дерзкая. Этим летом я читала «Всадника без головы». Там есть такой герой Морис Джеральд. Я представляла, что это ты, когда читала. Знаешь, он такой же смелый и ловкий. Если бы ты жил в то время в Америке, ты бы тоже ловил мустангов с помощью лассо и был бы одним из лучших наездников.
Иногда мне жаль, что сейчас у парней так мало возможностей быть красивыми. Вместо коней – машины, вместо красивых мундиров, в которых спина всегда прямая, плечи широкие, а пояс тонкий – какие-то бесформенные брюки с заклёпками, футболки и шорты. А ещё знаешь, эти «шуршащие штаны» от спортивных костюмов, в которых ходят у нас по городу мужчины. И вот улыбка… Сейчас она у многих затравленная, кривая. И глаз не видно из-под чёлки. А мне нравится, как улыбаешься ты – не из этого времени. Ты гордо приподнимаешь подбородок (которым я так часто любуюсь!), слегка смежаешь веки, кажешься неприступным, но тут… на твоих губах появляется улыбка: тоненькая, нежная, нежданная, как луч солнца в грозовом небе. И у меня в такие минуты по спине пробегают мурашки.
Скучаю по тебе. Жду и жду, когда ты снова улыбнёшься – так, как в том мае, когда говорил с Андреем, стоя рядом с нашей партой. Ещё ты смеялся. Данилка сказал бы: «ржал». Но о тебе я никогда не скажу так грубо. Улыбайся чаще, моя радость.