Старшая сестра сильно плакала, не хотела уезжать с мужем-дворянином. Не знаю, плакала ли шестнадцатилетняя Алена, когда мать передала ее из рук в руки девятнадцатилетнему Алексею Гавриловичу, известному у нас, его потомков, обычаем вопрошать жену после посещения им трактира, для верности усевшись прямо посередь небогатого двора:

– Кто я есть, жена?

На что следовал немедленный ответ:

– Царь и Бог, Алексей Гаврилович!

А попробовала бы ответить иначе!

«Царский» обычай не помешал им завести кучу сыновей, дед оказался младшим, так как последний ребенок, которого Алена родила в сорок два, умер трехлетним. Рожала прабабка вместе со снохами, и у деда водились племянники старше него, а разница с первенцем, самым старшим братом, – двадцать два года. Несмотря на бедность, частые роды и пьянство мужа, Алена дожила до семидесяти семи, а умерла, потому что поранила ногу, видимо, началась гангрена.

Царь и Бог, прадед Алексей Гаврилович, подрабатывая зимой каталем[1] у богатого хозяина, ухитрился сосватать хозяйскую дочь за второго сына. Ушлый оказался мужичонка, пусть и пьяница, пусть невидный собою, ростом меньше жены на голову – ну почему, почему она его боялась, позволяла бить себя; что стоило развернуться, да с размаху… А может, потому и прожила долго, что терпеть умела? Когда терпение входит в кровь, нервные клетки не расходуются, так, что ли?

Дед, чуть не единственный из всех сыновей, взял невесту без приданого, но на то имелись причины. Он женился поздно – в двадцать семь лет, успев повоевать на германской, заработать туберкулез и полежать целый год в госпитале. Будущую невесту видел маленькой девочкой, когда приходил в бабушкину деревню на «беседу».

– Что же ты, Павел, не женишься? – пристали к нему деревенские кумушки, у каждой, поди, по пять дочерей на выданье.

– А вот мои невесты, они только подрастают, – и ухватил за косу бабушку, которая еще не была сиротой, не впряглась в хозяйство и могла подсматривать, как гуляют на «беседе» старшие.

– Напророчил, усатый черт, – смеялась бабушка лет шестьдесят спустя, и это было самое настоящее кокетство, несмотря на ее семьдесят.

Уже бабушка выросла, уже заработала себе «на ремонте» черный кружевной шарф, не хуже, чем у Нюшки Костомаровой, уже отказали первому жениху Косте Белову, тому самому, что будет свататься ко всем ее сестрам по очереди. Уже ухаживал за ней Иван Петрович из богатой семьи – не по чину.

Дед пронесет ревность через всю жизнь и спросит после золотой свадьбы:

– Что же он тебя не сосватал, если любил?

А сватал ведь (о чем дед знал, разумеется), на другой день после сговора с дедом пришел к бабушке бледный, да только деду слово дали, а два пуда мяса взяли – как отступать?

Но сперва Иван Петрович ухаживал. На «беседе» положил бабушке в носовой платок, разделяющий руки танцующих, стишок, написанный на листе наоборот, как писал Леонардо да Винчи, так что прочесть можно только через зеркало. Стишок ничего интимного не содержал, такой был стих:

От всей души надеюсь, что авторство «шедевра» принадлежит не Ивану Петровичу. В пасхальное утро он подкараулил бабушку в лесочке, когда та шла забрать из церкви освященный кулич, – чтобы первым похристосоваться и спросить, не собирается ли замуж за деда и не пошла бы за него, Ивана, если бы он посватал. Но бабушка, решительная, властная и в молодости, не любила разговоров в сослагательном наклонении.

Я-то поначалу уверилась, что она любила Ивана Петровича, от избытка зеленого романтизма предполагая у каждой из своих родственниц огромную несчастливую и судьбоносную любовь. Услышанный позже рассказ сильно меня разочаровал, но это тогда, по молодости, сейчас я рассказом горжусь, равно как и крепким сном прабабушки Анны после сватовства.

– Николая больше всех любила. Больше Ивана. Такой веселый, добрый. Но не пошла бы за него замуж. Он троюродным братом был. Да и жить негде. У него мать – молодая бобылка, гулять начала, негде жить было.

При всей лаконичности рассказ необычайно выразителен. Успокаивает мысль об относительности ранней любви. Не так все и страшно. Зная о шестидесятитрехлетнем в целом счастливом опыте бабушкиной семейной жизни, легче усвоить банальнейшую мысль о воспитании любви. Банальные мысли вообще туго приживаются, именно в силу очевидности.

Дед поехал смотреть невесту вместе с товарищем: как бы мимоходом в гости зашел, из соседней, но далекой деревни, ага. Мария – лучше я буду называть ее по имени, какая «бабушка» в восемнадцать лет – плакала так, что лицо распухло; надела темное повседневное платье, специально пряла перед приездом гостей, чтобы руки покрылись разводами от немытой шерсти. Бабы говорили: не понравилась жениху-то, руки грязные. Тем не менее родители сватов прислали. Мария понимала, что мачеха держать ее в доме не будет: сестры Катя с Тоней на подходе, а у мачехи своих трое ребят (отец, мой прадед, умер к тому времени), но надеялась, что и сейчас откажут, как отказывали женихам до этого.

Почему они так не хотели замуж?

Ответ деду обещали дать в восемь вечера. Мария плакала, мачеха пожалела ее, решила отказать жениху, но пока запрягала лошадь – передумала, поехала к гадалке, не сказавши падчерице. В это время зашла сноха Ивана Петровича, по деревенской простодушной хитрости не объяснив цели визита:

– Манька, парни на «беседе» волнуются, какой ответ жениху?

Мария отвечала, что поехали отказывать. Сноха не сказала, что спрашивает от Ивана, что тот просил, мол, подождите. Решила – много чести будет. Успокоилась, что откажут, и ушла.

А мачеха отправилась от гадалки к жениху и помолвила жениха с Марией. По дороге домой узнала от соседок про гостью, приступила к падчерице с расспросами, прежде чем объявить о решении:

– Машутка, Ивана Петровича сноха являлась, спрашивала небось, что мы Павлу ответили, а, Машутка?

Бабушка молчала.

– Так ведь, ирод, сама-то ничего не говорит, проклятая! (В третьем лице о падчерице, это не ругань – растерянность.) Павел за приданым не гонится. Что скажешь-то? Нравится он тебе?

…

– А Иван Петрович из богатой семьи, такой никогда не посватает – неровня.

…

И наконец:

– Машутка, завтра в город поезжай, Павел на платье денег дал, кольца купил, перстень тебе, два пуда мяса обещал. Пятьсот рублей за тебя даю приданого и машину швейную.

Вот тут-то, на ночь глядя, пришел бледный Иван Петрович с предложением взять без приданого. Повезло мачехе: раз невесту перебивают, можно ее в любом случае без пятисот рублей отдавать. Павел согласится.

Мария хотела передать жениху, что отдают силой, но побоялась. А Ивану отказала. На другой день пришли родители Ивана Петровича, не погнушались – подтвердить, что берут без приданого. Толку… Вскоре – девичник в Горках, выкличка в Роздумовской церкви и свадьба в Пономарицах, деревне жениха. Маленькая Тоня плакала басом:

– Сестричка, пойдешь замуж, возьми меня с собой.

Сводный братик Сережа уговаривал:

– Не ходи, не ходи, сестричка!

Спустя год мачеха признается, что ездила к гадалке, и та велела отдавать за бедного жениха, а богатому выпадала короткая жизнь. Иван Петрович сватался после к Катерине, как и Костя Белов, и так же получил в ответ классическую формулу: «Что мне, объедки после старшей сестры подбирать?» К Тоне хотел посвататься, но не успел – она была еще очень мала, а его забирали на войну. Погиб Иван Петрович в первый месяц службы на Первой мировой войне.