Он тоже не брился и даже не причесывался.

Злясь на себя, зачем-то рассказывал Степану, как можно ошибиться в человеке и какой славной девушкой оказалась Оля Параева. Главный старшина не оценил и тут же поставил свой диагноз.

– Начинаешь портиться корешок. Тебе вреден постельный режим. Как только меня выпишут, «смазывай» раненую пятку. Я тебя подожду у ворот госпиталя.

Время тянулось бесконечно долго и тоскливо. Пробуждение, завтрак, утренний обход. Лечебные процедуры. Обед, ужин, сон. И так все по кругу. Затем в госпиталь из Мурманска после операции привезли Добротина, и все изменилось.

Майора положили в отдельную палату для тяжелораненых. Узнав об этом, ребята обманули бдительность сестры и вскоре оказались у ее двери, этажом ниже. Но тут столкнулись с дежурным врачом.

– Почему здесь? Кого вам нужно? (нахмурил под очками брови).

– Майора Добротина! – пробасил Степан и это их спасло. Тот узнал знакомый голос.

– Пропустите их, доктор, – ответил из-за двери.

– Пять минут, – строго объявил врач и удалился по коридору. Оба юркнули в палату.

Майор полулежал на высоко взбитых подушках, на ногах гипс. Удивленно хмыкнув, поманил пальцем.

– Садитесь, раз это вы. Что с тобой? – уставился на Степана.

– Пустяки, товарищ майор. Царапина. Боюсь, что тут по-настоящему захвораю.

– Так (перевел взгляд). Как твоя нога, Леонов?

Виктор поморщился и сказал, что врачи грозят продержать в госпитале около двух месяцев.

– М-да, – пожевал губами. – А я как увидел вас – прямо испугался.

Гости недоуменно переглянулись.

– Что за вид? Обросшие, растрепанные. Форменные босяки! Как мне сказать врачу, что вы – морские разведчики? Не поверит… Хотите быстрей выписаться – следите за собой! Не раскисайте. Пока все, – махнул рукой. – А вечером обязательно зайдите.

Оба с радостью согласились и поспешили на выход.

К назначенному времени побрившись и освежившись «тройным» одеколоном, застегнув халаты на все пуговицы, снова явились к майору, а покинули его палату лишь в час отбоя. Потом стали наведываться регулярно.

Добротин знал, что в строй вступит не скоро, да и во вражеском тылу теперь вряд ли доведется побывать. Поэтому говорил с ребятами о том, что считал важным.

« Почему не наказал Белова и других паникеров?» – повторил о вопрос, заданный однажды Степаном. – В самом деле – почему?

Он так искренне удивился, что Виктор решил выругать старшину после встречи,

за то, что тот вспомнил этот неприятный случай из жизни отряда.

– Хорошо, слушайте.

Поправил подушку и чуть прикрыл глаза, будто создавая что-то в памяти.

– В ваши годы я уже немало повоевал и все-таки однажды чуть не праздновал труса. Тогда-то и узнал истинную цену самообладания в бою. Для разведчика это особенно важно.

Меня с взводом курсантов послали в разведку. Юденич тогда наступал на Питер.

После ночного поиска расположились мы на отдых в небольшой роще. Отпустили подпруги коням, дали им овса, сами начали подкрепляться. И тут прискакал высланный на опушку дозорный с паническим криком «беляки! Целый эскадрон* вытянулся из села. Нас окружают!..»

Курсанты бросились к лошадям, уже кое-кто, забыв подтянуть подпруги, болтался с седлом у них под брюхом. И смех и горе! Сам чуть было не сорвался с места… И вот это «чуть» до сих пор простить себе не могу. Выскочили бы мы врассыпную из рощи и – как зайцы от борзых. Тут многим и конец. Но взял себя в руки и приказал всем спешиться.

Надо вам сказать, что село было в пяти километрах, и противник вряд ли мог знать о нашем присутствии именно в той рощице. Таких кругом было несколько, и окружить нас было не та просто. Но у страха глаза велики. Когда теряешь самообладание, то уже мысли скачут вкривь и вкось. «Ты что панику разводишь?» – закричал я на дозорного. «Своими глазами видел!» – таращит глаза.

К опушке мы подошли в полной боевой готовности и тут же установили, что из села вышел не эскадрон, а только взвод и о нашем местоположении он ничего не знал. Мы внезапно атаковали его, разбили наголову и даже пленных захватили.

Так вот о Белове, – чуть помолчал майор. – Всю дорогу, пока шли на боте в базу, я думал, как с ним поступить? Передать дело в трибунал – расстрел. А парень молодой. Только жить начал.

И вспомнил этот, уже давний случай с дозорным. Фамилию его забыл. Дразнили курсанта потом Паникадилом. И носил он эту кличку, пока не заслужил за храбрость орден. А в первом бою, как видите, оплошал. Это бывает…

– Точно, товарищ майор! – не выдержал Леонов. – По себе знаю.

Добротин около месяца пробыл с парнями в госпитале, потом его отправили на окончательное излечение в тыл. В последний вечер зачитал им два письма, хранившихся в одном конверте. Первое от жены старшего лейтенанта Лебедева, пришло из Баку. Женщина благодарила майора и всех разведчиков за заботу и внимание к ней.

«Вы просите быть стойкой, – писала она. – Об этом и Жора просил меня в своем последнем письме. Вот его слова: «Идет жестокая война. Я верю в жизнь и в нашу победу. Ты – жена советского разведчика. У тебя должно быть спокойное и храброе сердце. И чтобы наш сынишка никогда не видел слез в твоих глазах… Помнишь, когда мы только познакомились, твоим героем был Овод. Ты восхищалась его стойкостью и верностью. И часто повторяла строчки, которыми он закончил свое последнее письмо любимой женщине: «Я счастливый мотылек, буду жить я иль умру…» Майор оборвал чтение.

Виктор не решался поднять голову, чтобы не заметили его волнения. Он хорошо помнил роман «Овод» и эти строки. И еще я не забыл, что говорил ему Лебедев после гибели Саши Сенчука

– Такой он был, наш старший лейтенант Георгий Лебедев, – сказал майор. – А вот другое письмо, не отправленное (развернул листок) Его писал немецкий обер-лейтенант, тот, что был убит в финском доте на Пикшуеве. Тоже адресовано любимой. И здесь есть стихи видимо, сам сочинил. Переводятся он так:

«Нас занесло в эти холодные края по воле фюрера. Молись за меня! Мне уже теперь снятся страшные сны… Полярная ночь и вьюга.

Я еще жив, а считаюсь убитым. И никому не могу сказать, что меня, живого, похоронили. Только дикий олень приходит на мою могилу и трубит свою тоскливую песню…»

– Скажите, какой чувствительный фриц! – удивился Мотовилин. – Только этот обер, между прочим, был отчаянным! Лупил, гад, из пулемета, пока мы к самой амбразуре не подползли. Олень трубит? (усмехнулся). – Может, товарищ майор, это моя противотанковая протрубила ему последнюю песню?

– Может быть, – чуть помолчал Добротин, думая, видимо, о чем-то своем, так как заговорил потом горячо, убежденно.

– Вот они с немецкой точностью подсчитали, насколько имеют больше самолетов и орудий, измерили силу своих ударных горных дивизий, бригад и полков. По расчетам их штабистов получается, что в самый короткий срок фашисты должны взять верх над нами. Только этого, – потряс письмами, – этого они не приняли во внимание. Не поддается учету!

Их офицеру за гранитной стеной дота чудилась смерть и всякая чертовщина. Отчаянно дрался? – повернул майор голову к Степану. – Отчаянный – не значит храбрый. Наш старший лейтенант шел на смертный бой, штурмуя укрепление, и верил в жизнь, верил в победу. До последнего дыхания верил! Пусть эта вера никогда нас не покидает. А сила? Сила еще скажется!

На Кольскую землю пришла зима. Неистовый ледяной ветер с Арктики приносил пургу и вьюги. Залив парил, над заснеженными сопками иногда мерцало северное сияние.

После длительного пребывания в госпитальной палате, ветер казался Леонову особо лютым. Пряча голову в поднятый воротник шинели и опираясь о палку, он, прихрамывая, шел по обочине дороге. В кармане гимнастерки лежало предписание, там значилось «К строевой службе временно не годен». Подпись начальника госпиталя, гербовая печать.

Лицо секла снежная крупа, изредка обгоняли обледенелые полуторки, следующие с грузами для фронта.

На перекрестке остановился, пару минут постоял и вместо штаба флота направился в отряд.