Или вот, например, в «Криминал 24» журналюга под псевдонимом Штоц Котс, пользующийся популярностью среди возрастной группы от сорока до шестидесяти, верящей в каждое его слово, в каждый пук, посветил мне несколько абзацев на развороте. В тех абзацах я был убийцей собственных родителей, а авария, в которой лишился ноги и разума — только повод снять с себя подозрение, поскольку ни ноги, ни разума у меня никогда не бывало. Смешно! И грустно: его же читают! И верят ему! А ведь все они записали меня в маньяки!

Все это я рассказываю к тому, что вам стоит стереть свое предвзятое отношение, навеянные любыми, пусть даже правдивыми, россказнями.

— Такого я не слышала и не знала, а то, что знала, лишь заставляло сопереживать тебе. — На глазах Вики сами собой наворачивались слезы. — Сейчас же вот что происходит: посмотри на мое лицо и сам все увидишь.

— Грусть, печаль и миллион вопросов, главный из которых — азбука Морзе. Я прекрасно тебя понимаю, просто дай мне рассказать все по порядку. Договорились?

— Если дашь носовой платок, — хлюпнула носом Вика.

Мальчишки из ее компании держались достойнее.

Носового платка в бункере не было. Авария предложил Вике стерильную вату. Вика согласилась.

На экране видеонаблюдения появилась семья. Двое взрослых, двое детей. И собака. Пока родители наполняли бутыли родниковой водой, дети упивались ею, черпая руками прямо из желоба. Потом бегали вокруг часовенки с тайным ходом в бункер внутри.

За детьми бегала пятнистая дворняга с резиновым мячиком в пасти. Собака желала игры. И она добилась ее. Ребенок А устал и сел на холмик за часовней. Ребенок Б еще немного покружил, попил воды и поднял резиновый мяч, брошенный в ноги его любимицей. Мяч полетел, за ним — собачонка. Когда она была готова схватить его и вернуть маленькому хозяину, замерла, уставившись точно в камеру видеонаблюдения, установленную на ветвь дерева. К собачонке подошел ребенок Б, но та даже носа в его сторону не повернула. Б звал ее, но та стояла на месте, гладил, но та смотрела наверх.

Подоспел отец семейства. Дернул за ошейник — ничего. Тогда он сел рядом. Присмотрелся, прикрывая глаза от солнца, которое уже еле-еле светило. Так ничего и не увидел. И делать ничего не стал, просто встал и ушел к наполненным водой бутылям.

Уходя с поляны, все семейство звало питомца. Дворняга убежала за ними.

Животные видят больше, чем люди. Люди же хотят видеть то, что не следовало бы.

— Вернемся к моем деду… Он умер через десять лет после смерти бабушки. Тогда мне исполнилось десять, так что бабушку я никогда не видел.

«Дорогие мои, — были его последние слова, — как же мне тяжело с вами расставаться… Но тому есть причина — я совсем плох. Не знаю, что с вами будет дальше, и от того мне совсем тоскливо. Я люблю вас всех. Всех без исключения. Увидимся».

Да, я, мама и папа были в тот день в гостях у деда.

Мы навещали его каждый день, исход же был очевиден — у деда поехала крыша: он разговаривал. Он разговаривал днями и ночами. Мама называла его болтовню старческим кретинизмом, а папа с ней и не спорил, пусть даже ее слова были адресованы его отцу. Дед общался с нами, но не смотрел в глаза. Дед общался с нами, но называл другими именами. Да и общение это было скорее монологом о любви.

К дню его смерти весь его арсенал из подвальной мастерской перекочевал в одну из четырех комнат дома, в которой дед и проводил все время. Все стены были увешаны тисками, молотками, кусачками… Только в день его смерти мы наконец догадались, что все это время своего старческого кретинизма дед общался не с нами, а со своими инструментами. Понимаете?

Они понимали, каждый из них общался с вещью. Они не ответили — только переглянулись. Витька оживленно забегал глазами по мастерской-бункеру.

— Да, Витя, многое из того, что ты здесь видишь, общалось с моим дедом. Тебе же повезло общаться с его Разводным Ключом.

— Но… Я не понимаю… Как?

— Совсем давно, когда дед еще жил настоящей жизнью, Ключ украл какой-то забулдыга. Тот забулдыга помер, и Ключ достался другому. И другому. И еще, и еще, пока не достался правильному хозяину.

— Это мне-то? — спросил Витя.

— Тебе-тебе.

— Я его не отдам. — Забыв об усталости, Витя вцепился в Ключ. Он был только его и никого больше.

— Я и не собирался его отнимать у тебя. Мне он не нужен. Он твой по достоинству.

Авария заварил травяной чай, разлил его по четырем кружкам. В первую очередь он заботился о Викторе: чай насыщал организм и действовал лучше любого энергетического напитка, да и самому ему нужно было бодрствовать, поскольку дел на сегодня было еще предостаточно.

— Дед умер, мы же продолжили жить. Тоскливо, ну а что поделать?

Мама увлеклась вязанием. Вообще у нее было много хобби: вышивание крестиком, японские кроссворды, мыльные сериалы, стихи… Все они были мгновенными, мимолетными. На вязание же она подсела по-крупному. Каждый вечер, после работы (а работала она кондуктором автобуса, маршрут семнадцать, доставляющего людей с Рабочего Городка к Бетонному заводу) она уединялась в спальне, на единственном кресле, и вязала. И читала стихи, выученные на прошлом ее хобби. В основном то были стихи Сереги Есенина — больно уж она их любила.

Мама вязала все. Вообще все, что только можно представить. Брала заказы у своих подруг и их знакомых. Так однажды, например, сын знакомой подруги заказал шапку с петушиным гребешком, так мама связала! Представляете?

Мама вязала много и с душой. Разными нитками. Но однажды я заметил то, что сильно меня смутило: какими бы нитками она не пользовалась, рядом с ней всегда находился синий моточек. Он всегда находился справа, на подлокотнике кресла. Казалось бы, ерунда, но это еще не все. Мама смотрела не на вязь, а на тот самый синий клубок. И стихи она читала не для себя — для него. А ее глаза…. Такие глаза бывают только у влюбленных… Как у вас.

— Никакие мы не влюбленные, — пробубнил Илья.

— Точно! Чего это! — Вика покраснела.

— Да бросьте. По вам все видно. — Авария потрогал лоб Вити, тот горел. Он смочил полотенце водой и приложил ко лбу. — Потерпи, Вить, арбидол должен подействовать.

— Любовнички… — просипел Витя, глядя на друзей. Он сильно устал, вымотался, но не мог себе позволить не подколоть ребят, тормошащих его каждую минуту.

Вика с Ильей молчали, но их пылающие красным пламенем лица говорили о многом. Авария попал в точку.

— Вслед за стихами, пошли разговоры. Односторонние, как и у деда. Мама общалась с клубком. Она называла его Сережей (видать, в честь Есенина). Трудно сказать, о чем она с Сережей общалась, но ни мне, ни папе эти разговоры не то что не нравились — они мешали нам жить.

Мама разговаривала ночами. Про нас с папой совсем позабыла. Ее связь с синим мотком ниток перешла на новый уровень: она стала брать его на работу. Это плохо кончилось.

— Она умерла? — Вика вздрогнула.

— Сначала на маму жаловался водитель автобуса, — продолжил Авария, — якобы та всю смену бормочет себе под нос и пробивает поездку только половине пассажиров. Это дошло до руководства. Маме сделали выговор. Второй. Ну а ей-то что? Начхать, пока Сережа рядом.

Так все и продолжалось, пока однажды на остановке «Техникум» к ним в автобус не зашел подвыпивший студент. Он подал маме деньги за проезд, но та лишь глупо посмотрела на него и продолжила бормотать. Студенту показалась, что она его оскорбила, но быстро осознал: с кондукторшей не все в порядке. Будь он трезв, проигнорировал и проехал бесплатно, но алкоголь в его организме пробудил монстра. На весь автобус он стал оскорблять маму и в выражениях, собственно говоря, не скромничал. Он поливал ее матом.

«Успокойтесь, молодой человек», — наконец сказала она ему.

Пассажиры, в мгновение ока ставшие случайными свидетелями, потом рассказывали прессе, что кондукторша поднялась со своего кресла, медленно опустила руку в кошель с мелочью. Лишь единицы заметили в тот момент ее глаза: пустые и синие. «Глаза покойника» назвала их старушонка, что сидела прямо у выхода из автобуса.