Со всех сторон к домику подступали горы, высокие и неприступные, и поэтому даже в ясные дни сюда никогда не проникало солнце. Чтобы посмотреть на небо, нужно было высоко поднять голову, придерживая шапку. На вершинах гор даже летом лежал снег. Среди них домик поста казался игрушечным.

Обойдя домик поста, он зашел с подветренной стороны, прислонился к стене и стал наблюдать вокруг. Всюду гулял ветер. Чары подумал о Рослякове и Паландине. Он представил их, голодных, холодных, лежащих в снегу. Да, нелегко им там!

От недоедания он чувствовал слабость, не хотелось двигаться. Немного кружилась голова. Перед глазами порой вспыхивали огненные шары. Хорошо бы сейчас съесть немного румяного и теплого чурека. Бывало, мать готовит плов, а Чары, не дожидаясь вкусного блюда, ломает чурек и бежит с ним на улицу. Когда все готово, мать зовет домой Чары. Но ему не хочется прерывать игру с ребятами, и он говорит матери:

— Я не хочу кушать, чурека наелся...

А иногда, уступив настойчивости матери, он шел неохотно домой и садился за стол, зная наперед, что ее строгость может обернуться наказанием.

«Что это я размечтался? Видимо, начинают сдавать нервы. Держись, Чары, держись. Вот сейчас ты еще раз обойдешь вокруг поста и тогда только позволишь себе войти в помещение», — рассуждал он, но продолжал стоять на месте. «Раз, два, три! Вперед!» — Чары оттолкнулся от стенки и пошел.

Сделав обход, он вошел в помещение.

Около чайника уже хлопотали вернувшиеся с границы Росляков и Паландин.

— Здорово, Чары! — тихо поздоровался Росляков.

— Салам, салам, — отозвался Гапуров. — Сейчас пир устроим. Отгадайте, чем я буду вас угощать?

— Гуляшом?

— Нет!

— Пельменями?

— Нет! — он повернулся к шкафу.

— Закройте глаза. Теперь откройте!

Росляков и Паландин уставились на руки Гапурова.

— Что это?

— Хлеб! Настоящий серый пшеничный хлеб! Ясно?

— Не совсем. Где это ты его взял? — спросил Паландин.

— Знаешь, когда в детстве отец приносил подарки, он всегда говорил: «Это зайчик прислал». И я верил.

Они сели за стол и аккуратно разделили хлеб на четыре равные доли.

— Никогда еще не ел ничего вкуснее хлеба. Спасибо, Чары, — поблагодарил Росляков, допив чай.

Солнце едва растопило громадную толщу из серых свинцовых туч, когда солдаты вышли из теплого помещения поста. По-прежнему шел снег и мела поземка. На границу шли Росляков и Гапуров.

Голод с каждым днем все больше и больше давал о себе знать. Ослабли все, а сержант не мог даже подниматься с кровати.

— Вот прорва! Метет и метет...

Гапуров глубоко вздохнул. Постояв, они пошли дальше.

Им предстояло сегодня обойти самый опасный участок, где особенно круто над тропкой нависла скала. Для безопасности здесь проходили по одному. Гапуров остановился, дожидаясь, пока Росляков не мигнет ему фонариком. И вдруг он услышал глухой шум, словно из огромного мешка посыпалось зерно. Чары мгновенно понял: обвал! Вниз двигалась снежная лавина. Срывающимся голосом он закричал:

— Обвал! Спасайся! — и не успев что-либо предпринять, почувствовал, что тяжелая лавина сбила его с ног.

Росляков сквозь нарастающий шум расслышал голос Гапурова, но в ту же секунду его с головой накрыло снегом. Когда шум утих, он понял: выход из-под скалы ему закрыт. Оказавшись в своеобразной ловушке и чувствуя свое бессилие, Росляков присел, скрипнул зубами.

И вдруг откуда-то справа солдат почувствовал легкое дуновение ветра. Он кинулся туда и сразу же обнаружил небольшую щель между козырьком скалы и завалом. Не раздумывая, принялся расширять отверстие, но сверху продолжал валиться снег, засыпая брешь.

Обессиленный, он уже не ощущал прикосновения снега к телу. Ему было нестерпимо жарко. Хотелось лечь и не двигаться. Но мысль о судьбе товарища подстегнула Рослякова, и он с новой силой принялся за работу.

С трудом ему удалось проделать небольшой лаз, и он выбрался из ловушки. Шатаясь, встал на ноги.

— Гапу-у-у-ров! Чары-ы-ы!

— Я-я-я-я, — послышался откуда-то снизу голос Гапурова.

— Ты где?

— Здесь, внизу...

Со всеми предосторожностями Росляков опустился на дно ущелья и еще раз окликнул Гапурова.

— Я здесь, здесь, — отозвался Чары.

Ориентируясь по голосу, Росляков в снежном море отыскал товарища, который пытался подняться на ноги.

— Что, Чары?

— Я сейчас, Владик... Помоги мне немного... Ногу больно...

Росляков нагнулся, снял с него валенок и стал ощупывать ногу. Гапуров вскрикнул.

— Больно?

— Да.

— Ты потерпи, Чары... Я тебя в один момент доставлю на пост...

Он с трудом взвалил Гапурова на спину, взял в руки автоматы и осторожно стал подниматься наверх, к тропе. А до поста — километра полтора.

Чары досадовал:

— И надо же быть этому обвалу...

А Росляков думал о другом. Только благодаря случайности они оба остались живы. Правда, неизвестно, что у Гапурова с ногой. Но зато оба живы. Живы, черт возьми!

Успокаивая себя, Росляков медленно поднимался к тропе, по которой они недавно прошли...

Росляков лежал впереди Паландина у самого выступа скалы. А снег все шел и шел. Облепленные им солдаты были похожи на огромные снежные призраки: неповоротливые и неуклюжие. Рослякову не впервые коротать такие метельные ночи в наряде.

Правда, Росляков за свою службу ни разу не задерживал нарушителей. Но всегда помнил, как капитан Золотарев говорил солдатам: «Нарушитель скорее всего может появиться там, где его меньше всего ожидают».

Росляков — сибиряк, охотник. Последнее обстоятельство наложило отпечаток и на его характер, он мог часами лежать на одном месте в наряде и не двигаться. Его напарники всегда удивлялись этому качеству. Несмотря на свой огромный рост и могучую силу, он был самым безобидным человеком на заставе.

Как-то зашел спор: сможет ли Росляков согнуть подкову? Он отмахнулся от ребят, но они все его донимали. Наконец он не вытерпел и пошел на конюшню. Все, конечно, повалили за ним. Он спокойно взял в руки подкову, напрягся так, что в плечах затрещала гимнастерка, и когда разжал руку, все увидели, что подкова была овальной формы, похожей на яйцо.

Росляков лежал в сугробе, засыпанный снегом, и вглядывался в темноту ночи: кругом белым-бело, точно на горы набросили огромное покрывало. Солдат думал об этой снежной ночи и... о еде. Он ощущал сильный голод, и ему казалось, что никогда он так не хотел сытно поесть.

Об этом же думал и Паландин. И еще ему было холодно. Казалось, что ветер пробирается под гимнастерку и гуляет там по спине, хотя одет он был в ватные брюки и добротный полушубок. А ведь где-то читал, что одежда, сама по себе, не греет, она только сохраняет тепло тела. «Значит, — думал Паландин, — во мне очень-очень мало тепла. Хорошо бы сейчас очутиться в помещении поста».

— Леня! Леонид! — позвал его Росляков.

— Что?

— Который час?

— Три.

Осталось пролежать еще час — и можно будет уходить из этого промозглого Узкого ущелья, к ребятам, где их ожидает тепло и горячий чай.

Чтобы отвлечься, он стал думать, что когда-нибудь настанет время и совсем не будет границ. Хорошее это, наверное, будет время. Люди заживут в мире и дружбе, будет одно государство: государство трудящихся. Не будет ни войн, ни распрей, не будет у людей секретов друг от друга, не будет ни шпионов, ни диверсантов. Тогда не нужно будет лежать в снегу и ждать, ждать: пройдет нарушитель этой ночью или следующей? Пройдет сейчас или часом позже, когда они уйдут отсюда? А что будет, если они с Росляковым уйдут отсюда, а нарушитель пройдет?

Но для того и существует граница и пограничники, чтобы никто не смог пройти через нее.

В первые дни службы Паландин постоянно ожидал встречи с нарушителями. В наряде кусты и валуны часто принимал за притаившегося человека. В таких случаях он крепче сжимал автомат. Рука невольно тянулась к затворной раме. Потом Паландин краснел за свою опрометчивость и был доволен, что кругом темнота и этого никто не видел.