- Баб Глаша, - позвала я, входя в дом. Странно. Если б старушка куда-нибудь ушла, она непременно закрыла бы дверь.

- Подойди сюда, Мариночка, - я услышала голос, доносящийся из спальни, - слабый и какой-то странный, почти незнакомый.

Открыв дверь, я вошла в большую светлую комнату с окнами, раскрытыми в сад. Стены ее были выкрашены желтой краской, от чего спальня казалась освещенной солнцем даже в хмурый день. Натертый мастикой паркетный пол покрывала старомодная красная дорожка, занавески кудрявились мелкими фестончиками. Рядом с массивным платяным шкафом по моде пятидесятых годов стоял еще один, книжный. Застекленные дверцы изнутри были задернуты выцветшими зеленоватыми драпировками, но в щели между ними виднелись толстые, видимо, старинные фолианты. На стенах висело несколько больших икон, а в углу примостилась резная этажерка, уставленная образами поменьше, вплоть до совсем крошечных. Перед ними в зеленом стаканчике лампады горел огонек. Пахло дымом, воском и еще чем-то неприятным, напоминающем о больнице.

Баба Глаша лежала на широкой кровати поверх голубого пикейного покрывала. Лицо ее, всегда смуглое, было неестественно бледным, почти белым. На нем резко выделялись губы – я даже не знала, есть ли название этому оттенку. Лиловые? Сиреневые? Такого же цвета были и ногти на руке, безвольно свисающей с кровати.

- Что с вами? – спросила я, подойдя поближе, подняла странно холодную, чуть влажную руку, положила бабе Глаше на живот. – Вам плохо? Может, скорую вызвать?

- Скорую не надо. Сядь.

Я присела на краешек кровати. Стало страшно. Так страшно, что аж ноги заледенели.

- Послушай, я, наверно, скоро умру…

- Перестаньте! – я почувствовала, как по щекам полились слезы, и едва удержалась, чтобы не зареветь. – Я сейчас вызову…

- Я же сказала, не надо, - слегка повысила голос баба Глаша. – Скорая мне не поможет. В лучшем случае, отвезет в больницу, и я умру там. И так лишних лет десять прожила, три инфаркта было. Ты ушла – меня и прихватило. Тут лекарство, сильное. Если уж оно не помогло, то и ничего не поможет. Я Кире позвонила, подруге моей. Она за батюшкой поехала. Будет меня соборовать, исповедует, причастит. Скоро уже приедут. Дай бог, чтоб успели. А ты слушай меня. Ленька тебе здесь не даст остаться, это точно. Я с Кирой о тебе говорила, она что-нибудь придумает, поможет. Икону, ту, которая у тебя в комнатке, себе возьми. Может, когда и обо мне перед нею помолишься. И еще… открой шкаф книжный. Там конверт на полке.

Я смахнула слезы, подошла к шкафу, открыла дверцу. Пахнуло пылью и старой бумагой. Книги стояли так плотно, что было непонятно, как их можно вытащить. Увидела огромную старинную Библию в кожаном переплете, Евангелие, Псалтирь, жития святых. На средней полке поверх книг лежал обычный почтовый конверт без марки. Я отнесла его бабе Глаше, но та не взяла.

- Это тебе. Немного, но на первое время хватит. А там господь не оставит.

Заглянув в конверт, я увидела несколько купюр.

- Зачем?

- Затем! – отрезала баба Глаша. – Не спорь со мной. А теперь помолчи, я молиться буду. Грехи мои смертные, хоть и отпустит батюшка, а господь все равно спросит. На одну милость его уповаю. Если увидишь, что засыпаю, тормоши меня, не давай спать. Надо мне дождаться, нельзя так уходить. Но на всякий случай, прощай, доченька. Дай бог, еще увидимся в новой жизни. И не плачь, не надо.

Я закусила губу, стараясь не всхлипывать, и отодвинулась подальше, чтобы баба Глаша не видела, как слезы катятся по моим щекам и капают на платье.

33

- Вообще-то вам лучше было бы со следователем поговорить, - со страдальческой миной предположил старший лейтенант Кречетов.

Денису он сразу не понравился. Опоздал на пятнадцать минут, а когда они с Инной попытались зайти за ним в кабинет, резко осадил их – приказал ждать в коридоре. И еще минут двадцать они дожидались, пока их милицейское величество изволит чай откушать – когда вошли, на столе стоял стакан с чаинками на дне, валялась промасленная салфетка с прилипшими крошками. Да и вообще – рыжий, наглый, самоуверенный, эдакий хам трамвайный. Может, действительно лучше со следователем пообщаться?

- Как с ним связаться? – поинтересовался он.

- А никак.

- То есть? – вполне вежливо уточнил Денис.

- То есть следователя три дня не будет. В Москву уехал.

- Надеюсь, получать правительственную награду?

Инна дернула его за рукав. Кречетов посмотрел на него долгим тяжелым взглядом и промолчал.

- Так что придется мне с вами… беседовать, - выдержав паузу, подвел итог. – Излагайте.

- Я прочитала в газете, - начала Инна, но Кречетов ее перебил:

- Минуточку, - он вытащил из лежащей на столе пачки лист бумаги, взял ручку из стаканчика. – Я тут кратко законспектирую. Если следователь сочтет ваши показания заслуживающими внимания, он вас вызовет и допросит под протокол.

Дениса передернуло, захотелось немедленно встать и уйти. Высказав предварительно, каким образом он имел старшего лейтенанта Кречетова… в виду. Однако отец учил никогда против ветра не… плевать. Пришлось сцепить зубы и терпеть. А все Инка. Острый приступ милосердия, видите ли. Вот и парься теперь.

Кречетов записал Иннины паспортные данные и со скучающим видом приготовился слушать и «конспектировать». Инна, запинаясь, начала рассказывать про статью в газете, про декабрьский визит кузины Марины, про то, как она явилась с кавалером и как ушла с ним, прихватив заодно деньги и драгоценности.

- Ну, и с чего вы взяли, что это именно ваша сестра? – вполне резонно, как и Денис накануне, поинтересовался Кречетов.

- Не знаю, - опустила голову Инна. – А вдруг?

Кречетов беззастенчиво разглядывал ее как музейную диковинку. Денису безумно хотелось врезать ему разок-другой промеж глаз, так хотелось, что даже замутило.

- Значит, ваша сестра ушла от вас… десятого декабря, так? Это совпадает. Во что она была одета, когда уходила?

- Во что одета? – задумалась Инна. – В черное пальто. Такое… страшное. Немодное, с накладными карманами. Пуговицы большие, круглые. А, еще воротник меховой, потрепанный. То ли кроличий, то ли… не знаю какой. Шапочка вязаная, серая. Сапоги черные на танкетке. Сумка… У нее была большая сумка, дорожная. То ли темно-синяя, то ли черная, не помню. И еще маленькая, через плечо. Тоже черная, на молнии.

- Так, - оживился Кречетов и быстро-быстро, как заправская стенографистка, начал строчить на листе. – Это все тоже совпадает. Сумок, конечно, никаких не нашли, а одежда та. Скажите, у вашей сестры были какие-нибудь особые приметы? Ну, шрамы, ожоги, родимые пятна, татуировки?

- Н-не знаю, - засомневалась Инна. – Я ее раздетой и не видела. Нет, видела, на пляже, но это было очень давно, не помню. Хотя… Подождите, у нее должен быть шрам от фурункула под левой грудью.

- Должен быть? – уточнил Кречетов. – То есть сами вы не видели?

- Нет. Просто… - Инна засмущалась, искоса посмотрела на Дениса, словно думая, стоит ли говорить или нет. – Мне удалили родинку. На том же месте. И Марина сказала, мол это интересно, потому что у нее там же след от фурункула.

- Насчет этого в деле ничего нет. Но вообще-то шрам от фурункула обычно небольшой остается, да еще если в рельефе, так сказать. Могли просто и не заметить. Послушайте, мы же объявления давали в декабре, несколько раз. И по телевидению, и в газеты.

- У нас свадьба была, потом медовый месяц, - пояснил вместо Инны Денис. – Так что телевизор особо не смотрели. Вы можете сказать, где ее найти?

Он уже понял, что девка эта действительно Иннина сестрица, и предвкушал малоприятную процедуру встречи, знакомства и дальнейшего устройства ее судьбы.

- Думаю, она уехала. Может, обратно в Сочи, - пожал плечами Кречетов, продолжая писать. – Куда точно, понятия не имею.

- Как она могла уехать без документов? Тем более, если, как в газете написано, не было точно известно, действительно ли она Марина как там ее.