Небо было высоким и каким-то звонким. Оно не висело прямо над головой, не давило хмуро грузом забот. Здесь было как на другой планете. И горы – совсем рядом. Еще в поезде, едва проехали Горячий ключ, я увидела их из окна, смотрела - и внутри что-то сжималось – то ли от восторга, то ли от осознания себя маленькой и ничтожной по сравнению с этими древними гигантами. Но из окна – это одно. А вот так, вживую – совсем другое. Горы были рядом. Поближе – пониже, поросшие деревьями, усыпанные спичечными коробками домишек. Дальше – каменные хребты с сахарными вершинами.

Я старательно прислушивалась к себе, не всплывет ли что-то из темных глубин спящей памяти. Ну как с морем и дельфинами. И ведь всплыло!

...- Эта гора называется Аэробика, да?

- Не Аэробика, а Арабика, глупая, - засмеялся мужчина с приятным мягким голосом. – Она очень далеко отсюда. И это не гора, а целый хребет...

- Вы Марина?

Я вздрогнула и повернулась.

Рядом со мной стояла высокая пожилая женщина – старухой назвать ее не поворачивался язык. Осанке позавидовала бы и балерина. И хота баба Глаша, как называл ее Андрей, была довольно полной, скорее ей подошло бы слово «статная». Легкое черное пальто, черные с проседью волосы собраны в тяжелый узел – не на макушке, как у старушек, сворачивающих остаток косицы в фигу, а почти на шее, как это было модно в шестидесятые годы. А глаза ее почему-то напомнили мне маленький сладкий арбуз. Не сам, арбуз, конечно, а семечки – черные, словно лакированные.

- Еле успела. Объявили в последнюю минуту, да еще на дальнюю платформу. И вагон в самом конце. Боялась, что уйдете. Андрюшка вас хорошо описал. Или можно на «ты»? – я кивнула. – Ну вот и отлично. А я Аглая Спиридоновна. Можно просто баба Глаша, все так зовут. Ну, пойдем, что ли?

Я покорно поплелась за бабой Глашей к подземному переходу. От ее голоса, низкого, раскатистого, мне стало совсем не по себе. Я вспомнила, как Андрей говорил, что баба Глаша только кажется суровой, а на самом деле очень добрая. Но веселее не стало.

Что делать, выбирать теперь не приходится.

Я напряженно рассматривала все, что попадалось на пути, иногда даже чуть опуская очки – чтобы увидеть все в настоящем цвете. Давай, вспоминай, вспоминай, говорила я себе. Белый красивый вокзал с внутренним двориком и высокой часовой башней, пальмы с тяжелыми, словно жестяными лапами.

Нет, никак.

- Скажите, - когда мы с бабой Глашей, пробившись сквозь толпу таксистов и теток, желающих сдать комнату, пришли на автобусную остановку, я наконец-то набралась смелости, - здесь есть такая гора Арабика?

- Есть, - невозмутимо отозвалась баба Глаша. – Только не здесь, а в Абхазии. Хребет Арабика. Отсюда его не видно, а вот с горы Ахун – да, видно. А что?

- Нет, ничего, просто так, - пробормотала я.

Было очень жарко, по спине струйкой стекал пот, ноги в теплых сапогах пекло. Я расстегнула куртку. К счастью, маршрутку ждать долго не пришлось.

- Шесть «а», - обрадовалась баба Глаша. – Садимся.

В маршрутке было грязно, пахло гнилой тряпкой. Тут и там висели забавные объявления, отпечатанные на принтере: «Хлопнешь дверью – станешь льготником», «Тише скажешь – дальше уедешь», «Просьба орехи, семечки и бананы есть с кожурой». Да и сам проезд обошелся до смешного дешево.

- Пока еще по городу семь, а от вокзала пять, - сказала баба Глаша, вынимая кошелек. – А в Питере сколько на маршрутке?

- По-разному. Где десять, а где и пятнадцать. А то и больше.

- Кошмар! – изрекла баба Глаша и надолго замолчала.

Слава богу, не болтливая. Я смотрела в окно, но пейзаж ни о чем мне не говорил.

- Остановочку! – сурово потребовала вдруг баба Глаша.

Маршрутка резко затормозила у обшарпанных гаражей, и я чуть не ударилась лбом о спинку переднего сидения.

Окружающее к оптимизму особо не располагало. С одной стороны – кучка невысоких домов, среди которых пятиэтажные «хрущобы» смотрелись небоскребами. С другой – сплошные гаражи. Поодаль – маленькая белая церковь и – сколько глазу хватит – кладбище. Оно спускалось по склону горы вниз и тут же поднималось на противоположный. Издали ряды белых надгробий казались сказочными хаттифнатами из какой-то детской книжки.

- Нам туда, вниз.

«На кладбище?!» – испугалась я, но баба Глаша повела меня в обход гаражей, за которыми оказались ряды частных домов, до самого низа лощины. Попадались убогие лачужки, но в основном дома были явно зажиточные – большие, каменные, в два-три этажа.

- Это еще город? – спросила я.

- Конечно, - усмехнулась баба Глаша. – А что же еще? Называется Верещагинская балка. А внизу – Верещагинский ручей. Мой участок как раз рядом с ним. Сейчас вниз спустимся. Как, по лестнице или прямо? По лестнице быстрее.

Я посмотрела на длинную крутую лестницу с кривыми бетонными ступенями и ржавыми перильцами, которая ныряла в кусты между двумя участками. Конца ее видно не было.

- Пойдемте прямо.

Баба Глаша кивнула и повела меня дальше по дороге, которая, сделав широкую петлю, превратилась в заросшую тропинку, ведущую в жутковатый тупик.

- Как же здесь вечером ходят? – удивилась я.

- А чего здесь ходить-то вечером? Вечером дома сидеть надо. Ну, если что, то окна светятся, не заблудишься.

- А... если бандиты?

Баба Глаша хотела что-то сказать, но посмотрела на меня и промолчала.

Наверно, подумала, что мне уже никакие бандиты не угрожают, решила я. И правда, грабить нечего, насиловать страшно.

Дальше пошли и вовсе партизанские тропы. Даже не тропы, а какой-то пролаз между двумя заборами. И так круто под уклон, что мне пришлось идти, ставя ноги в раскорячку, на полусогнутых. Несколько раз я поскальзывалась на прошлогодних листьях, а потом и вовсе чуть не упала в ручеек, наискось пересекавший тропку.

- Здесь только от врагов прятаться, - проворчала я, очищая о камень подошвы сапог.

Наконец мы спустились в балку и оказались у нарядного белого домика за забором из крупной рабицы. «Ул. Пионерская», - прочитала я на прибитой к столбу табличке. Выбравшийся из будки черный ризеншнауцер заходился истеричным лаем.

Баба Глаша зашла в калитку, прикрикнула на собаку.

- Проходи, - позвала она, видя, что я не решаюсь войти.

Участок оказался узким и длинным. Перед домом несколько клумбочек, укрытых еловыми ветками, сзади – огородик и фруктовый сад. Дом представлял собой что-то вроде мини-гостиницы. Баба Глаша сдавала отдыхающим весь верхний этаж, три комнаты, туда даже был отдельный вход, с крыльца и по лесенке. Я удивилась, что кто-то соглашается жить в такой глуши, но оказалось, что отсюда до центра и до моря минут пятнадцать на автобусе. А если пешком – то за полчаса можно дойти.

У самой бабы Глаши на первом этаже была большая спальня, ванная и кухня-гостиная. Меня она отвела в пристроенную к дому крохотную комнатку. Андрей назвал ее чуланом для барахла, и я представляла себе страшный щелястый сарай, заросший грязью и паутиной, до потолка заваленный хламом. На самом деле там было довольно чисто. Какие-то коробки аккуратно выстроились вдоль стены, прикрытые темной тканью. С другой стороны стояла старомодная кровать с металлическими спинками, застеленная чистым бельем. Рядом – стул и тумбочка с небольшой иконой-складнем.

- Располагайся, - баба Глаша включила свет – тусклую лампочку в круглом плафоне. – Можешь лечь, отдохнуть пока. Я обед сготовлю, тебя разбужу. Тогда и поговорим.

Она вышла, прикрыв дверь. Я сняла куртку, сапоги, переоделась в страшноватый спортивный костюм и села на кровать.

Интересно, а в бога я верила, подумала я, разглядывая икону. Вот и врач в больнице спрашивал. Да нет, вряд ли. Такое, наверно, не может забыться.

Икона была очень старая, темная, тяжелая даже на вид. Я осторожно взяла ее в руки, чтобы рассмотреть получше. Спаситель – в центре, с раскрытой книгой в руке. Рядом с одной стороны Богородица, а с другой – какой-то седобородый старичок. Он смотрел на меня так строго, что мне стало не по себе. Поставив икону на место, я легла на кровать и свернулась клубочком.