Андрей пересек пустынное шоссе, посмотрел по сторонам.

- С точностью до метра не скажу, но примерно здесь.

Обочина в этом месте была узкая, можно сказать, совсем не было. Асфальт обрывался в неглубокий кювет, сразу за которым начинался довольно крутой подъем, поросший соснами и негустым лесным подшерстком.

- Вы уверены, что с этой стороны? – засомневался Кречетов.

- Абсолютно. Если бы она была на той обочине, я вообще не стал бы сворачивать. А если бы шла или ползла с той стороны мне наперерез, то свернул бы вправо, а не влево. У нее все пальто в снегу было, она могла просто скатиться сверху и на дорогу выбраться.

- Ну, пальто – это не показатель. Так сыпало, что можно было вообще в снеговика превратиться. С таким же успехом она могла лежать или сидеть на обочине. Вряд ли здесь ночью такое уж оживленное движение. Но если предположить, что тело хотели спрятать… Ладно. Поглядим, что ли? – Кречетов отважно шагнул в кювет, наполненный раскисшим, ноздреватым, как серый хлеб, снегом.

- Ты что, совсем сдурел? – ужаснулась Алевтина, забавно приподнимая то одну, то другую ногу в коротеньких сапожках на высокой «шпильке». – Что ты там хочешь найти, интересно?

- Я так думаю, ее откуда-то привезли или принесли и в лесу бросили, - Кречетов стоял, хмуро покусывая ноготь и глядя на склон. – Вряд ли там били. Не могла она столько времени пролежать на снегу. Замерзла бы, сто пудов.

- Ну и дурь! Вон бочажина в двух шагах. Если хотели от тела избавиться, почему туда не бросили?

- Бочажина замерзла и под снегом. И вообще, если найдем этих самых «их», непременно спросим, почему, - пообещал Кречетов и отважно полез наверх. Следователь и Андрей – за ним.

- Я туда не пойду, - Алевтина повернулась и пошла к «девятке». - Охота была мокнуть. Если что – кричите.

Склон оказался, в общем-то, невысоким, за ним лес шел довольно ровненько. Обнаружилась и широкая тропа, по которой вполне могла проехать машина. Настоящей тропой она, надо понимать, была летом, а сейчас - пространство между деревьями, покрытое осевшим жухлым снегом. Разумеется, никаких следов, кроме их собственных – рыхлых и глубоких. Стояла неприятная, разбухшая тишина, какая бывает в лесу во время оттепели, только изредка поскрипывали от ветерка сосны, прошумела внизу одинокая машина.

- Алевтина права, - Сабельников нагнулся и поднял почерневшую сосновую шишку. – Даже если ее действительно сюда привезли и бросили, следов никаких. И ты, Володя, прав, били ее не здесь. Семь-восемь часов ранам. Она действительно замерзла бы. И далеко вряд ли ушла бы. Время, время... – он зашвырнул шишку в сугроб и отряхнул руки. – Если бы еще стояли сильные морозы. А так – одна оттепель, и вся кровь ушла в землю. Да и крови-то много не могло быть, даже если она где-то здесь и лежала.

- Да, - подтвердил Андрей. – Когда я ее нашел, у нее кровь уже запеклась. Только из шеи еще текла.

- Пойдемте, - Кречетов повернулся и пошел обратно к склону, но вдруг остановился, да так резко, что шедший следом Андрей налетел на него и едва не сшиб с ног. – Смотрите!

Он показал на сломанный сук дерева примерно на уровне своей груди. Острые, торчащие, как иглы, щепы были неприятно бурыми.

- Ей как раз по шею, - прикинул Кречетов. – Вот вам и свежая рваная рана. Я так и думал. Почему только снегом кровь не смыло?

- Древесина не земля, - пожал плечами следователь. – Впиталась. Стоит Алевтину звать, чтобы сфотографировать? Да нет, наверно, не стоит. Не принципиально. Отковырнем кусочек, пошлем на экспертизу.

- Мало ли что? – хмуро и с ехидством спросил Андрей.

Его эта бессмысленная экспедиция просто бесила. Ну, привезли бабу сюда или принесли – и что? И так ясно, не с неба на дорогу упала. Только что это дает? Да ничего. Если бы хоть какие-то следы...

- Оп-па! А это что здесь такое? – следователь разглядывал какой-то мусор, зацепившийся на ветку кустарника.

- Шерсть какая-то, - наклонился Кречетов. – Да нет, это волосы. Ни хрена себе, целая прядь. Длинные. Может, ее?

- Нет, у нее светлее, - возразил Андрей. – Я точно помню. Эти хоть и мокрые, но все равно. А почему именно ее? Мало ли кто здесь ходит?

- Ага, вот прямо стадами и ходят. Так и шастают. Никакого пакетика нет? – Кречетов вытащил записную книжку, вырвал листок и завернул в него прядь волос. – А можно определить, сколько они здесь пролежали?

- Это ты Экспертизу Ивановну спрашивай, - отозвался следователь. – Но, в принципе, можно. Примерно. Как знать, может, это и следочек.

Андрей только головой покачал.

«Следочек»! С ума сдохнуть можно. Как в кровавом романе. Прядь волос убийцы, зажатая в кулаке жертвы. Делать им больше нечего, честное слово.

Когда они спустились вниз и вышли на дорогу, стряхивая снег с насквозь промокших ботинок, Андрей вдруг совершенно неожиданно для себя спросил:

- А навестить ее можно?

- Кого? – не понял Кречетов.

- Ну... женщину эту, - смутился Андрей.

- Зачем?

Андрей пожал плечами. Он и сам не знал, зачем. Более того, не представлял даже, как у него это вырвалось. И не собирался он ее навещать. И не думал об этом. Ну, жалко, да. А навещать-то зачем?

- Она в коме, в реанимации лежит.

- Ее… не изнасиловали?

- Нет. Никаких следов.

- Как вы сказали, ее зовут?

- Слободина Марина Сергеевна. И все-таки, зачем вам?

- Не знаю! – огрызнулся Андрей, злясь и на него, и на себя самого. – Просто так. Свечку поставить. За здравие.

- А-а, - протянул Кречетов. – Понятно. Только не факт, что ее действительно так зовут, я же вам говорил.

На самом деле Андрей никогда никаких свечек не ставил. Он и в церкви-то за всю свою жизнь был раза два, на экскурсии. Причем один из этих двух разов – в Исаакиевском соборе. Когда там еще показывали маятник Фуко, демонстрирующий вращение Земли. Опять само собой вырвалось. Словно кто-то посторонний его языком ворочал.

10

Я открыла глаза, ожидая увидеть привычную черноту, чуть светлее слева. Наверно, там было окно, оттуда тянуло холодом. Но сквозь противный, как тошнота, туман вдруг проступили мутные очертания шкафа у стены и трубок прямо перед носом.

- Ви-жу, - с трудом прошлепала я огромным железобетонным языком – и услышала свой тихий хриплый шепот. Пошевелила руками, ногами – тело отозвалось болью, но пальцы двигались.

Значит, позвоночник цел, с каким-то тупым спокойствием подумала я и совершенно неожиданно для себя заплакала. И снова лицо вспыхнуло огнем.

- Кто это тут плачет? – спросил знакомый мягкий голос, и я увидела, спешащую к кровати высокую полную женщину в белом халате. – Очнулась, моя золотая? Только не плачь, а то швы болеть будут.

Швы? У меня швы на лице? Вот почему оно болит от малейшего движения. И слезы – они же соленые, от них так щиплет.

На кого же я похожа?!

Я? А кто я-то?

Мне стало так страшно, что даже замутило.

Я не представляла, кто я такая, где нахожусь и что со мной приключилось. Приятный добрый голос звал меня Мариной. И это было единственное, что я знала о себе – впрочем, с чужих слов. Ну, и еще то, что случилось со мной что-то очень и очень неприятное. И теперь я… лежу в больнице?

- Кто?.. Что?..

Мне хотелось спросить, что случилось, где я, но слова путались, язык не слушался. Губы шевелились, а лицо просто разрывалось от боли.

- Тихо, моя хорошая, не говори ничего. Ты в больнице. Ты очень пострадала, но теперь все будет хорошо, ты поправишься.

- Я... ничего не помню.

Каждое слово давалось с трудом и с болью. Боль – это было единственное, что я знала и помнила. Чудовищная, рвущая на части, обжигающая – и леденящая. Да, кроме боли я помнила еще холод. Снег. И темноту. Эта темнота скрыла все, что было когда-то. Было – это я знала точно. Но словно осталось за дверью темной комнаты, из которой никак не найти выхода.

- Она говорит, что ничего не помнит.

Женщина в белом халате озабоченно разговаривала с высоким смуглым мужчиной в голубой одежде, похожей на пижаму. Я то видела их отчетливо, то они вдруг пропадали за пеленой тумана, струящегося перед натужно ноющими глазами.