Я осторожно спустил ноги с кушетки, встал. Затылок тупо пульсировал, дурнота накатывала волнами, но обморока, вроде, больше не предвиделось. Ванька помог мне дойти до маминой палаты, которая оказалась всего через две двери, и остался вместе с Женей в коридоре.

В палату я вошел не без дрожи в коленках, как будто пучеглазый… то есть отец… Нет, пусть уж будет просто Олег. В общем, как будто он все еще мог быть там, лежать на полу со страшной раной в горле. Но его, разумеется, не было. И даже пол был чисто вымыт. Только на простыне, свисающей с маминой кровати, я разглядел несколько бурых пятнышек. Разглядел – и поскорее отвернулся, судорожно сглатывая слюну.

- Мартин, сядь поближе, - тихо сказала мама.

Она выглядела просто ужасно – старой и измученной. И меня вдруг затопила такая волна жалости, любви и сочувствия, что я почувствовал, как внутри все рвется в клочья. И я – точно так же, как только что Женя, опустился на колени перед маминой кроватью и прижался лицом к ее боку.

- Мамочка, милая моя, хорошая, milá maminko* [* Милая мамочка (чеш.)]!, - шептал я.

Мне всегда казалось странным, как крестная с Ванькой и Верой могут говорить друг другу всякие ласковые глупости, постоянно обниматься и целоваться. Когда мы с Ванькой вместе приходили к ним домой, он летел к матери с воплями: «Любимый мамонт!» и виснул у нее на шее, а когда мы стали постарше, сгребал в объятья, да так, что крестная жалобно пищала. А мне становилось неловко. У нас подобные нежности не были приняты. И даже если мама пыталась меня приласкать, я старался побыстрее высвободиться. Она огорчалась, а я ничего не мог с собой поделать. И даже представить себе не мог, как это – самому подойти, поцеловать, сказать что-то такое. Даже в больнице я смог это сделать только тогда, когда мама была в коме. Как будто стеснялся нежных слов, прикосновений.

«Да как же ты с девушками встречаешься? – вздыхала мама. – Женщины ласку любят. А ты…»

Может быть, поэтому у меня с ними ничего толкового и не выходило? Вернее, и поэтому тоже? Вот и Власта говорила, что я бесчувственное бревно. Только на первый взгляд милый и обаятельный. Я действительно никак не мог заставить себя говорить девушкам комплименты, называть их какими-то ласковыми именами. А может, все дело было в том, что я еще до сих пор никого не любил? Потому что Жене я только что говорил такие глупости, которые раньше заставили бы меня умереть от стыда при одной мысли, что я могу сказать их. Да и к родителям моя любовь до сих пор как будто спала, обколотая подозрениями, обидами и недоверием. Мама с папой, они были – и хорошо. Но я никогда еще не испытывал по отношению к ним этой рвущей на части, горькой и соленой от слез нежности. Даже тогда, когда они ушли на всю ночь, не предупредив меня, я чувствовал только страх – за себя. Боялся не того, что с ними случилось что-то страшное, а того, как я буду жить без них.

И вот теперь, когда я знал о матери то, что, скорее всего, оттолкнуло бы меня от любого другого человека, я испытывал к ней ту любовь, о которой, наверно, и говорил апостол Павел. Которая долготерпит и милосердствует. Которая начинается не с чего-то удобного и приятного, а с жалости и сочувствия, с желания помочь и разделить все тяготы.

- Я должна тебе все рассказать, Мартин, - сказала мама, осторожно поглаживая мои волосы. Мне показалось, что от ее прикосновений боль в затылке стала стихать. – Я давно должна была тебе все рассказать.

- Скажи мне только одно. Он правда мой… отец?

- Олег? Да, Мартин, - она глубоко вздохнула. – Он твой отец. А Настя…

- Не надо, мам, - остановил я ее. – Я все понял. Что у вас с сестрой произошло, ты мне потом расскажешь. Если захочешь. А сейчас тебе не надо лишний раз все это переживать. Тебе и так сегодня досталось.

- Но…

- Не надо, - повторил я. – Я виделся с бывшей папиной подругой. Ну, в смысле… ну, ты поняла. И с Булыгой. А сегодня утром – с вашим бывшим соседом, Пушницким. Они мне много чего рассказали. А что не рассказали – я сам понял. Женя… Ты ее видела сегодня. Так вот, она…

- Это… твоя девушка? – перебила меня мама.

- Да, - кивнул я, решив пока не уточнять, что она не простоя моя девушка. Сказать ей сегодня, что я женюсь, - это будет слишком. Успеется еще. – Ты не смотри, что она так… странно выглядит. Она на самом деле очень хорошая.

- Лишь бы тебе нравилась, - вздохнула мама, которая когда-то мечтала, что я останусь девственником до венчания, и надеялась познакомить меня с девочкой из церковного хора.

- Женя сказала, что, возможно, вы с сестрой ждали ребенка от одного и того же мужчины. И поэтому что-то между вами произошло такое… в общем, за что тебя посадили в тюрьму. Пушницкий сказал, причинение смерти по неосторожности. И что ты искала врача, который сделал бы ей аборт на большом сроке. Я еще на Женю даже разозлился, не мог поверить, что этот… что он мог быть моим отцом. Скорее, я поверил бы, что твоя сестра была беременна от отца… то есть… Я уже совсем запутался.

Мама молчала. Я поднял голову и посмотрел на нее. По ее щекам текли слезы, а в широко раскрытых глазах был такой ужас, что я замер. По спине побежали мурашки, а внутри все словно ледяной коркой покрылось.

Кусочки мозаики лежали совсем рядом, а я упорно не хотел понимать, как они соединяются. Пушницкий, следователь – они знали все. И Женя с Ванькой наверняка уже догадались. И только я упорно пытался приставить лошади кошачий хвост, а собаке – слоновий хобот.

- О боже… - я хотел встать, но ноги не слушались. С трудом поднявшись с колен, я мешком шлепнулся на стоящий у кровати стул. – Я идиот. Кретин несчастный. Hloupák* [*Дурак (чеш.)]! Не поверишь, когда мы шли к вашему дому и ты сказала, что расскажешь мне все… Я шел и думал, что вы, наверно, меня усыновили. У меня и раньше такие мысли были, но это была ерунда по сравнению с тем, что я еще себе напридумывал. Так значит…

- Да, Мартин. Ты сын Олега и Насти. А у меня вообще не может быть детей. Мы с папой действительно усыновили тебя, когда я вернулась с зоны. Это было очень трудно. Почти невозможно. Пришлось дать очень большую взятку. Я продала свои украшения, папа – какие-то очень редкие старинные книги, которые ему от дяди остались.

- А как тебе дали визу в Чехию?

- Мы насчет этого очень беспокоились, но, как ни странно, никаких проблем не возникло. Мы поженились, и мне сразу же дали визу. Знаешь, я всегда была за то, что ты должен знать. Что ты нам неродной. Вернее, что не сын, а племянник. Тогда бы ты не стал придумывать всякие ужасы. И, скорее всего, никогда не узнал бы всего остального.

- Чего – «всего остального»? – устало спросил я. – Про тюрьму?

- И про тюрьму тоже. Я хотела рассказать тебе все после того, как ты съездил в гости к Ваниной бабушке и спросил про свою. Помнишь – когда ты захотел поехать к ней в Ленинград?

- Еще бы не помнить. И почему не рассказала? Ты тогда заплакала и ушла.

- Да… Папа был против. Категорически. Во-первых, боялся, что ты не будешь нас любить. Во-вторых – что потом, когда вырастешь, захочешь узнать о своих настоящих родителях. И тогда все каким-то образом выплывет.

- Так что все-таки случилось?

- Ты же сказал, что не надо,- попыталась улыбнуться мама, но получилась только кривая гримаса.

- Пожалуй, все-таки надо, - я взял ее за руку. – Расскажи мне все. Пожалуйста.

Глава 71

- Хорошо, - сказала мама. – Расскажу.

Я прислушался к себе. Нет, все правильно. Мама и папа. Как бы там ни было. И всегда так и будет.

- Только, наверно, придется издалека начать. Чтобы все понятно было.

- Тебе не трудно так много говорить? – забеспокоился я, глядя, как тяжело она дышит.

- Ничего, Мартин. Кстати, ты знаешь, на самом-то деле ты не Мартин, а Марк. Так тебя сначала зарегистрировали.

Я вспомнил Булыгу и только головой покачал. Что тут было говорить?

- Насте почему-то это имя очень нравилось. А я его терпеть не могла. Со мной в классе один Марк учился. И его все звали Мариком. Марик – ужас какой-то! А мама, то есть твоя бабушка, знала, что Настя это имя любила. Вот и назвала тебя так. Уже потом, когда мы с папой тебя усыновляли, решили имя поменять. Но так, чтобы было похоже. Чтобы тебе было легче привыкать. А папиного дядю, которого он очень любил, как раз звали Мартином.