У крестной есть сын Ян. Впрочем, так его никто не зовет, кроме Карла, его отца, и чешских друзей, да и те предпочитают вариант «Гонза» - в чешском языке хватает таких неожиданных уменьшительных. А мы зовем его Ванькой, поскольку во крещении он Иоанн. Ванька – мой ровесник и лучший друг. Даже в школе мы учились вместе, в русской при посольстве. Так вот однажды мы с крестной и с Ванькой поехали к его дедушке и бабушке.

Это было потрясающе. Мы катались на пони, гуляли по полям с собаками, ходили с дедушкой Франтой на охоту, а с бабушкой Михалой кормили кроликов. Но лучше всего были сами бабушка с дедушкой. Такие добрые, такие… не знаю даже, как сказать. Когда они улыбались, от их глаз лучиками разбегались морщинки. А какие кнедлики со сливами делала бабушка! А какие сказки рассказывал дедушка! Про Златовласку и три орешка, про княжну Либуше и про рыцаря Брунцвига. Неделя пролетела, как один день.

Почему-то я решил, что все бабушки и дедушки непременно должны быть такими же, как Ванькины. Хотя к тому времени мне уже доводилось встречать не слишком приветливых пожилых людей. Но я говорил себе, что просто они никому не бабушки и не дедушки. Поэтому и сердитые.

В тот день Тамара подвезла меня на машине до дома и поехала с Ванькой домой. Я ворвался в квартиру и бросился к маме с воплем:

- Ма, давай скорее поедем в Ленинград к бабушке!

До сих пор помню ее застывшее лицо. Страшно застывшее – как гипсовая маска. И такое же серовато-бледное. Потом оно дрогнуло, сморщилось… Мама заплакала и ушла в спальню.

- Понимаешь, Мартин… - папа присел передо мною на корточки и положил руки мне на плечи. – Мне очень жаль расстраивать тебя, но мы не сможем поехать к бабушке Веронике.

- Почему? – мне тоже очень хотелось заплакать, но я из последних сил сдерживал слезы.

- Она… Она очень сердится… на нас с мамой.

- За что? Вы сделали что-то плохое?

Папа тяжело вздохнул и опустил голову.

- За то, что мы поженились без ее разрешения. За то, что уехали в Прагу. Может быть, еще за что-то.

- Она не хотела, чтобы вы поженились? – не мог поверить я. - Ты ей не понравился?

- Наверно. В общем… Она не хочет нас видеть.

- И меня не хочет?

Тут я больше не смог сдерживаться и разревелся до икоты. Разревелся от обиды. Моя родная бабушка не хочет меня видеть! А бабушка Михала, совсем чужая, обнимала меня точно так же, как Ваньку, называла ласково – Мартинек, конфет и печенья давала поровну.

Потом я еще долго не мог успокоиться. Вспоминал – и снова начинал плакать потихоньку. Может быть, именно поэтому тот разговор с папой так крепко засел у меня в голове. Детская память избирательна, что-то пробегает мимо и не оставляет никакого следа, а что-то врезается навсегда. Я и сейчас могу закрыть глаза и восстановить в памяти все в мельчайших деталях: тиканье кухонных часов, желтое мамино платье, папин смущенный взгляд и подрагивающий голос. Запах яблочного пирога с корицей, царапины на кухонной клеенке. Медно-соленый привкус во рту – от слез и прикушенный губы.

Все это стало у меня с тех пор ассоциироваться с бабушкой Вероникой. Почему-то я никак не мог представить ее в человеческом облике, хотя и видел на фотографиях – впрочем, мама не любила показывать их мне и держала где-то вне моей досягаемости. Если вдруг, очень редко, упоминалась бабушка, я представлял эти царапины от ножа на клетчатой клеенке, слышал звонкое, с причмокиванием, цоканье часов, чувствовал запах яблок и корицы. Кстати, пирог этот, который когда-то так любил, я есть совсем перестал.

Глава 2

2.

Уснуть я смог только под утро, но в начале седьмого нас разбудил телефонный звонок.

Есть что-то жуткое в этих внеурочных звонках, заставляющих сердце лихорадочно подскакивать к горлу. Особенно после полубессонной ночи с тягостными воспоминаниями.

Я выглянул в холл и увидел у телефона маму. Она стояла в одной ночной рубашке, и лицо ее было точно таким, как много лет назад, когда я потребовал поехать в Ленинград к бабушке, - бледным и неподвижным. Мама не говорила ни слова, только слушала, закусив костяшку пальца. Потом молча положила трубку и села в кресло.

- Все? – спросил отец, стоявший в дверях спальни.

Мама кивнула, потом подняла глаза на меня.

- Бабушка умерла, Мартин, - сказала она.

Я подумал, что сейчас она заплачет, - как тогда - но мама сидела и внимательно разглядывала цветы на своей ночной рубашке. Отец набросил ей на плечи шаль – несмотря на лето, в квартире было прохладно.

Я не знал, что сказать. Мне просто было тягостно – так всегда бывает, когда рядом мучается близкий человек, а ты не только не можешь помочь, но даже разделить его переживания не в состоянии. Потому что не испытываешь ничего похожего. Бабушка умерла… Если бы мне сказали, что умерла живущая в соседнем доме женщина, которую я встречал иногда по утрам во дворе, наверно, я почувствовал бы то же самое – неприятный холодок от напоминания о смерти. За три года учебы на медицинском факультете я не стал относиться к этой даме с косой равнодушнее или хотя бы с пониманием. Впрочем, известие о смерти соседки, пожалуй, задело бы меня больше, потому что я задумался бы о судьбе ее собаки, бородатого эрделя, которого она выгуливала по утрам. Но в том, что касалось моего отношения к смерти бабушки, было еще кое-что, кроме скорби – точнее, ее отсутствия. Пожалуй, я обозначил бы это «кое-что» как досаду, но демонстрировать ее родителям не стоило.

- Что с ней случилось? – я попытался включить хотя бы профессиональный интерес, хотя вряд ли бабушка умерла от болезни «моего» профиля (я собирался выбрать в качестве специализации эндокринологию).

- Инсульт, - чуть слышно ответила мама. – Вчера еще. Парализовало правую сторону. А ночью… ночью умерла.

- Ма, может, ты ляжешь? Капель накапать?

Мама пожала плечами, встала и ушла в спальню. Отец странно и пристально смотрел на меня.

- Что, я должен плакать? – не выдержав, злым шепотом спросил я.

Не говоря ни слова, он подтолкнул меня в комнату и плотно закрыл за нами дверь.

- Понимаешь, Мартин…

Он стоял передо мной и смотрел себе под ноги. И мне вдруг показалось, что прошлое четырнадцатилетней давности вернулось. Что сейчас отец присядет передо мной на корточки, положит руки мне на плечи… Показалось, что запахло яблочным пирогом.

- Мы с мамой очень виноваты перед бабушкой, и она…

- Да почему? – взорвался я, но посмотрел испуганно на дверь и заговорил тише. – Чем вы виноваты-то? Тем, что поженились без спроса? Что мама не сделала аборт? Что вы уехали из России? Это такая страшная вина? Крестная вон тоже вышла замуж и уехала сюда, и ее родители тоже были против, она сама говорила. И что? Ванька каждый год ездит в Москву, и его бабушка с дедом часто в Прагу приезжают. А эта… А моя бабушка за восемнадцать лет ни разу не позвонила, не написала.

- Не все так просто…

- Ах, не вшехно йе так просто? – я с трудом сдерживал себя и даже не замечал, что мешаю русские и чешские слова, как ночью это делали родители. – А как тогда? Знаешь, па, у меня всю жизнь было какое-то… одпорни поцит* [*Odporný pocit – противное ощущение (чеш.)], что от меня что-то скрывают. Какой-то постыдный родинни* [*Rodinný – семейный (чеш.)] секрет. Скелет в шкафу.

Вот я и сказал это. Да, у меня всегда было чувство недосказанности, как будто некоторых тем в разговорах старательно избегают. Может быть, обмолвки, неосторожно сказанные слова, предназначенные только для тех, кто «в курсе». У меня всегда была, как говорила мама, богатая фантазия. Из этих обмолвок и недомолвок я умудрялся вырастить в своем воображении такое… Но я еще никогда не высказывался на эту тему. И сейчас с ужасом понял, что попал в яблочко.

Отец смотрел на меня со страхом. Его зрачки расширились, хотя в комнате было достаточно темно от задернутых штор.