Мы никогда больше не пойдем с отцом на футбол, играть в теннис или пить пиво. Он никогда больше не придет вечером из клиники усталый, не сядет в свое любимое кресло-качалку, не включит «Queen». А еще – его не будет на моей свадьбе, и он не увидит своих внуков.

Я уткнулся в его куртку, забытую на вешалке, и завыл. Без слез – их уже не было. Но горе было таким острым, что рвалось наружу. Хотя бы так, дикими, хриплыми звуками.

Какими нелепыми казались сейчас все мои обиды и подозрения. И та, последняя мысль – что я им неродной. Бред! Впрочем… Даже если и нет – какая разница! Какое это имеет значение по сравнению с тем, что отца больше нет, а мама лежит без сознания в реанимации за тысячи километров от меня. Да пусть бы лучше я был сто раз приемышем, найденышем и подкидышем, лишь бы не было всего этого кошмара.

Из аэропорта гроб перевезли в похоронное агентство. Крестная и врачи из клиники отца уже договорились насчет погребальной службы в костеле и похорон. Сразу же после этого я должен был вылететь обратно в Петербург. Правда, предстояло еще хотя бы частично утрясти финансовый вопрос.

Мне приходилось работать уже с первого курса, но это была не столько работа, сколько практика. Денег за это, разумеется, не платили или платили столько, что хватало только на пирожок и проезд в метро. Отец ежемесячно переводил на мою банковскую карту определенную сумму да еще время от времени подбрасывал наличных. Этого мне вполне хватало на пусть не роскошную, но вполне безбедную жизнь. Мама не работала. На банковских счетах у отца лежало довольно много денег, и в кронах, и в евро, но счета эти были заблокированы до нашего с мамой вступления в право наследования. Хорошо хоть дорожная карта, которую отец брал в Россию, не была именной, и я мог ею пользоваться. Похоронные расходы взяла на себя клиника, но билеты на самолет, ежедневные расходы и оплата маминого лечения оставляли меня практически на нуле. Я не знал, сколько у нас дома хранится наличных в сейфе, вряд ли много.

Единственной моей надеждой была клиника. Отец был единоличным владельцем, клиника пользовалась популярностью, и доход от нее был солидным. Но что скрывать, большинство пациенток обращались именно к нему, и что будет теперь? Не потеряет ли клиника большую часть постоянных пациенток?

Я позвонил главному врачу пану Чернине, который ведал всеми хозяйственными и финансовыми вопросами. Он долго приносил мне соболезнования, а я молча кивал, как будто меня можно было увидеть. Я не знал, как заговорить о деньгах, и вообще жалел, что не позвонил позже – можно подумать, этот вопрос требовал немедленного решения. Но Чернина, помявшись, сам перешел к этой деликатной теме, поминутно прося прощения, что вынужден затронуть ее в такое неподходящее время. Он подтвердил, что клиника оплачивает все расходы по погребению.

- Что касается ваших дивидендов… Понимаете, Мартин, сейчас клиника не может переводить деньги на личный счет вашего отца, как это было до сих пор. Когда вы с пани Ольгой или кто-то из вас официально станет хозяином клиники, тогда будет открыт специальный именной счет. Но до тех пор мы будем выплачивать вам наличные из фонда развития. Разумеется, вы будете иметь полный доступ к бухгалтерии. Доход за последний месяц вы можете получить в любое время, хоть завтра. Наверняка вам сейчас нужны деньги.

Я осторожно поинтересовался размером дохода – отец никогда не говорил об этом, а я не спрашивал, как-то у нас подобное было не принято. Может быть, мама и знала, но только не я. Когда Чернина сказал, сколько отец получал в месяц, я чуть не упал со стула. Даже если без него доход клиники упадет вдвое, на эти деньги мы с мамой сможем жить, ни в чем себе не отказывая.

Таким образом, денежный вопрос разрешился сам собой, но легче от этого мне не стало. Да и могло ли вообще стать?

Я бродил по квартире, как по клетке, и не знал, чем заняться. Включил телевизор и тут же выключил. Музыка, компьютер – нет, все мимо. Надо было хоть как-то отвлечься, у меня просто не было больше сил оставаться наедине со своими мыслями. Если б еще Ванька был в Праге. Когда я звонил Тамаре, попросил не сообщать ему. Почему? Я и сам толком не мог понять. Ведь он мой самый близкий друг и сейчас очень мне нужен. Но… Так уж я по-дурацки устроен, всегда боюсь, что буду близким людям в тягость. Поэтому стараюсь и не грузить их своими проблемами.

Вот и Жене именно из-за этого не позвонил. Отправил перед отлетом в Прагу смску: прости, очень занят, позвоню через несколько дней. Хотя мне так хотелось ее увидеть. Но испугался – к чему ей мои заботы, ведь мы знакомы-то всего ничего. А еще больше – что она будет терпеть из вежливости, прикидывая про себя, когда же наконец можно будет распрощаться.

Можно было, конечно, пойти в ночной клуб, оттянуться по полной программе, девчонку какую-нибудь найти. Но я не любитель подобных развлечений. Нет, в клубы мы с Ванькой ходили, но довольно мирно, без экстремальностей. Ему не позволяли особо разгуляться религиозные принципы, а я по жизни сторонник умеренности. Пить – пью, но так, чтобы наутро не болела голова. Эйфория, коммуникабельность, отсутствие проблем – это хорошо, но даже все это, вместе взятое, не перевесит ужасы похмелья. Курить я бросил, когда увидел воочию легкие курильщика. Вот что надо подросткам показывать для профилактики, а не брошюрки с сухими цифрами. Из любопытства один раз попробовал покурить марихуану – не понравилось. А что касается девчонок, то никогда не пытался снимать их на ночь. Одно дело когда понравились друг другу и что-то из этого может получиться серьезное – ну хотя бы в теории. А так – нет, для этого я слишком брезглив.

Походив еще по квартире, я хотел уже отправиться бродить по старому городу, – пока ноги не отвалятся – но неожиданно, чуть ли ни с ясного неба полил дождь. Тогда я достал из бара бутылку коньяка, открыл банку консервированной ветчины и решил напиться до полной невменяемости. И плевать на похмелье. Сейчас мои тяжелые мысли весили намного больше завтрашней головной боли.

Но осуществить задуманное не удалось. Я успел выпить только две рюмки, когда снизу раздался звонок. Я выглянул в окно, выходящее прямо на подъезд (это в Петербурге парадные, а в Праге – самые обычные подъезды), и увидел крестную, отряхивающую большой клетчатый зонт. Пока она поднималась, спрятал бутылку и рюмку - как нашкодивший подросток. Но запах она все равно унюхала.

- Пьешь? – то ли спросила, то ли констатировала факт Тамара.

Я пожал плечами и вдруг неожиданно для себя уткнулся носом в ее большую мягкую грудь. Уткнулся – и заревел басом.

Лет так с тринадцати-четырнадцати я изо всех сил пыжился казаться взрослым, самостоятельным и невероятно крутым (круче – только Эверест). От советов родительских презрительно отмахивался, в ответ на мамины просьбы носить в мороз шапку и не есть всухомятку кривился. Их взгляды на жизнь считал морально устаревшими. Правда, материальную помощь как угрозу самостоятельности не воспринимал почему-то. И вот теперь почувствовал себя потерявшимся маленьким мальчиком. Хуже всего, что это чувство было каким-то… глубинным, что ли. Странно знакомым, но прочно забытым – как двор бабушкиного дома, который я увидел во сне и не узнал.

Тамара гладила меня по голове, успокаивала, баюкала, как младенца. И вдруг я начал рассказывать ей все по порядку, начиная с той давней поездки к родителям ее мужа и заканчивая тем, что произошло в Питере. Что развязало мне язык? Обычно я никогда не откровенничал с крестной, хотя всегда любил ее. Наверно, в этом был виноват коньяк. А может, страх, отчаяние и одиночество.

- Бедный ты мой мальчик, - вздохнула Тамара, когда я наконец закончил.

Она встала, достала из бара спрятанную мною бутылку, рюмки, налила себе, немного плеснула мне.

- Упокой, Господи, душу раба Твоего новопреставленного Камила, и прости вся прегрешения его, вольные и невольные, и даруй ему царствие небесное.

Выпив, Тамара поставила рюмку на стол, откинулась в кресле и задумалась.