– А те, кому оглядываться не на кого. Те, что думают меньше.

– У них не болит ничего. Болеть нечему.

– Столько в России умов. Почему всё же развал? – Леонтий Петрович адресовал вопрос обоим своим гостям, но ни от одного не ожидал ответа.

– А единения нету, – откликнулся Колчин. – Все в теории знают, что надо делать, и солдаты, и студенты, и политики, и кадеты, и анархисты с монархистами. Все идут к одному идеалу – счастью и справедливости – только в разные стороны.

Помолчали. Выпили по второй стопке. Колчин первым прервал тяжёлую паузу.

– Великое чувство любовь к Родине. Но какую Родину, по-вашему, я любить должен? Русь взрастила и гонителей и гонимых. Непостижимо, неподъемно уму моему малому. Нету у меня нынче ни любви, ни Родины. Кругом оплевано и поругано. И ведь гонит лучших: мастеровых, деловитых, зажиточных. Творцов гонит. Что останется? Пустошь… И кто гонит? Кто жжет, кто рушит? Тот самый мужик. Строитель и есть губитель! Ничего не ценит. Не барина загубит, себя загубит. Империю! Дурак народ. Как не видит обману? Я человек дела, я без дела не могу. А у меня дело отымают.

– И чего ж не отнять, не обидеть? Так и Христа проткнули копьем. Господа-то у них нет. На кого обернутся? Расточительна Русь, своих детей губит…

– Жить стыдно. Как мы допустили?

– А я вам скажу как…

– Нет, я вам скажу, гости мои бесценные, с чего все началось. А началось, когда все промолчали против замены веры. Вот тогда, двести лет назад! Ведь ересь пропустили, переписали требники, заутреню по-другому чину завели и вечерню, двуперстие в щепоть сложили… Не мы еретики, а нас анафеме предали. Они есть сектанты, кто от веры старой отшатнулся, не мы. Еретики и раскольники они потому, что вчера ещё в нашей вере молились, вчера родителей своих хоронили по обычаю предков. А сегодня вдруг тот обычай объявили неправильным. Так значит, и мать, и отца прокляли, крестившихся двуеперстием?! И все смолчали. Стали жить дальше, лямку тянуть. Окромя горстки смельчаков, гонения принявших, принявших всесожжение.

– Тогда промолчали, так и нынче промолчат… Целая страна молчунов! Церковь звала, но мир что вода, пошумит, да разойдется. Правду искать на земле стоит немалой крови. Прав дорогой наш хозяин, с раскола пошло. От себя отказались. Тогда они души людские переписали, не токо же книжки. Гроб открытый – гортань их. Языками своими обманывали.

– Ну, Никола, нынче новые книжки пишут. Что не день, то декрет. Социалисты – большие фантазеры, самоучки-книжники, далекие от дела, от производства.

– Как погляжу, книжные люди не брезгают и расстреливать?! Безбожие – нынче религия.

Священник едва договорил, как в передней заливисто-молодецки затрезвонил звонок. Профессор сразу просветлел лицом: так громко умел прийти только его сын. И хоть с Лавром радостно обнялись сразу на входе, без нагоняя Евсу не обошлось. Отец, бранясь, потащил сына к тётке на кухню, где ярче прихожей горел свет: «Раскрасавец!».

– Ллантратов, Вы вот сюда, через проходную в столовую. Я ммигом. Только закажу ттётушке консоме диабль-пай и ппудинг нессельроде.

Из кухни послышались тёткины причитания. Идя в полумраке проходной комнаты на свет и голоса за портьерой, Лавр приметил, в углу на кровати кто-то зашевелился, забормотал. Всматриваясь в темноту, подошел, наклонился. Ребенок сонными глазами смотрел на него.

– Мама?

И тут же снова рыжей головенкой припал к подушке и, казалось, уже крепко спал, не просыпаясь. Лавру померещилось, будто он сам, желторотик, в своем доме, в своей кроватке видит сон о матери. На стуле возле висел кафтанчик, рядом лежала скуфейка.

– Вы что ттут? – налетел Костик.

– Тсс! А говорил, не обручен. У самого сын растет.

– А… у нас Толик, ссынишка иерея.

– Ну как там?

– Ррёбра целы. А ррука и челюсть заживут.

Лавр подошёл под благословение. Поцеловал священника в левое плечо. Отец Антоний тыкнул его пальцами в лоб и по макушке пристукнул, как осерчав. После приветствий и первых расспросов, помолясь, «ядят нищие и насытятся, и восхвалят Господа взыскающи Его, жива будут сердца их в век века», снова уселись за стол. В одном торце восседал Перминов, в другом – хозяин, по длинные стороны сели Костик с Лавром и инженер Колчин. Он и начал разговор, как обычно.

– Что там? Те еще?

– Тте.

– Они не торопятся, – вслед за другом откликнулся Лавр.

– Дело-то, похоже, невозвратное, – подтвердил Колчин

– Времена дико смотрят, – заключил священник.

– Как знать, как знать. И потопа Ной не ждал. Вот и я не ждал, а какой нынче четверток! Собираемся в круг! – профессор радостно передавал тарелки с ботвниньей, разливаемой Прасковьей Палной из фарфоровой супницы. – Присаживайся, тётушка, порадуемся вместе.

– Не серчай, Леонтий, к дитю пойду.

Старушка вышла. Убрали стопки и разлили теперь уже по бокалам красное вино.

– Ради встречи. С праздником! С четвергом!

– С четвергом!

– А чего бороды отпустили, молодёжь? Сынами вроде не обзавелись?

– Сынов не сскоро родить.

– А ты зачем вернулся-то? – в лоб спросил Колчин у Лавра.

– Как объяснишь… Мучило ощущение, будто там чего-то важного не сделаю. Тут нужнее.

– А… Наполеона убить! Сидел бы в своем хуторе возле могилок. Целее был бы – Лантратовская гордость. Своим умом прожить хотите, умники?

– Гордость не гордыня.

– Чего Ввы накидываетесь? Лично я считаю, ввсе мы нужны для одного ддела. Затем тебя нне существует.

– Костик, защита не требуется. Сам за себя отвечу.

– Тоже мне, защитник разукрашенный. За что бился?

– За ббалерину.

– Ух ты…форс давишь. Похвально.

– Так почему же я зря вернулся?

– На рожон лезете. Сын у меня такой же, старший. Большой ты стал, Лавр Лантратов, красивый, тихий, глаза вот яркие, синие. Вдумчивые глаза. И сила в тебе есть, трудно не заметить. И всё же зря вернулся.

– Как приехал, к Вашему дому ходил. Но окон не знаю.

– Вряд ли бы и застал. Нынче гончая я. Ношусь между Алексеевской насосной станцией, Катенькиным акведуком, Крестовскими водонапорками. По четыре-пять километров от одной до другой. Где на перекладных, а где вот на этих вот двух. Сапог всю седмицу не снимаю. Иной раз и сплю в сапогах. Положиться-то не на кого. Старые кадры кто арестован, кто на войне сгиб, кто бежал от красной сыпи. А новые ничего не смыслят в инженерном деле. Агитировать да митинговать здоровы.

– У нас в Аптекарском ппохоже. Уткина пприслали, ппоставили заведующим оранжереей. Он раньше стригольником ббыл в цирюльне и даже не слышал о ботанических очерках Кайгородова или «обмене веществ» Фаминцына. Его ппролетарским руководством загублены редкие экземпляры бромелиевых. Вытоптан бельведер сортовых гортензий. Колодец в центре сада засыпан, ттащите воду с тылов, чем неудобнее, тем ближе к пролетарской пполитике. Мы по ночам, по нерабочим дням ссамое ценное выкапываем, пересаживаем, по домам ппрячем. Уткин желает сделать из Аптекарского огорода самый ббольшой в мире климатрон, остров будущего или грандиозный стадион. Очковтирательствующий тип.

– Так ты в Аптекарском подвизался? Я же заглядывал туда.

– Пплачевное состояние. Видел?

– Видел. И всюду также. С магазинов старые вывески отодрали и кругом обшарпанные стенки. Будто сразу весь город в ремонте.

– Казалось бы, чего жалеем? Трубы, пальмы, стены, заборы. Но вот и у нас в Шереметьевском лазарете медикаментов всё меньше. Нуждающихся в них преогромное число. И, говорят, ожидается ещё большее количество жертв. Так и хочется сказать кому-то там за башнями кремлевскими: закройте заводы, каучуковый, бойный, салотопленный, кирпичный. Все заводы закройте. И выпускайте только корпию на марлю. Одну только корпию.

– Разлагается Россия, Леонтий Петрович. Встала Русь. Гниём. Как говорится, сгнила раньше, чем созрела.

– Не так линейно, Никола, – предостерёг Перминов. – Большевики безусловно победили. Но Россия за Богом.