– Как вы, мои хорошие?

Она улыбалась, несмотря на наручники и на то, что знала: это ее последние дни.

– Как ты могла? Как ты могла? В нашем доме… Ты же мать!

С того момента, как маму арестовали, Олег стал тяжелым, нерасторопным, каким-то тупым. Чувствовал, как чувствуют животные – сильно и просто. И в тот момент он ненавидел отца. За эти неуместные и неправильные слова, за то, что не позволил Олегу дать показания и если не спасти маму, хотя бы умереть рядом с ней. Вместо этого отец сам сидел напротив следователя и твердил:

– Мы не знали, мы ничего не знали.

Ему показывали фотографии маминых друзей, и отец подтверждал: да, ходили, нет, ничего о них не знаю. Может, они поверили, может, хотели оставить выжившего, чтобы было кому донести до других простую мысль: всех держит в зубах система. А, может, не хотели оставлять еще одного ребенка сиротой. Их и так после Потрясений было слишком много.

– Ты хочешь быть со мной, когда это случится? – спросила мама во время последнего их свидания.

– Ты с ума сошла? Он еще ребенок! – зашипел отец.

Но мама настояла.

– Хочешь или нет? Только тебе решать.

Олегу было четырнадцать, и мама говорила с ним, как со взрослым.

– Хочу. Я хочу быть с тобой, – он должен был пройти этот путь до конца, он не мог ее оставить. Не после того, что он сделал.

Олегу было четырнадцать, когда он увидел, как мама была и вот ее уже не стало. Секунда ее исчезновения все длилась, и длилась, и длилась. Они с отцом вышли на улицу, под рыхлое и белое как грунтованный холст небо, а она все не заканчивалась. Казалось, что она происходит, продолжает происходить. И тогда Олег понял, что она не закончится никогда.

Сейчас

Краевск

Когда Олег проснулся, густое летнее солнце уже вовсю лилось из незашторенных окон в чистенькую комнату. Тонкий матрас еще вчера, не таясь, пообещал ему множество бессонных ночей – и не обманул. Гостевой дом, в который его заселили, при свете дня обернулся самым обычным, жилым. Хозяева, похоже, просто переехали к соседям на время столичной художественной экспедиции.

Олег умылся, стряхивая остатки привычного дурносонья. Прохладная вода остудила изъеденную экземой кожу: за последние месяцы с рук она перебралась на плечи и шею. Рядом с рукомойником обнаружился отрывной календарь, выпущенный еще до Потрясений и потому опоздавший лет на двести. Олег оторвал «вчерашний» листок, рядом с новой датой значилось – Ильин день.

На кухне Олега встретила Наталья – хозяйка, приветливая и подвижная.

– Проснулись? Вы ж вчера поздно так приехали, не ужинали, не распаковались. Так и думала, что проснетесь к обеду, и голодный наверняка. Решила вам завтрак сообразить.

На столе действительно стояли поджаристые румяные сырники со сметанной маковкой. Наталья села за стол вместе с ним, смотрела, как Олег, смущаясь собственной жадности, завтракает.

– А что вы делать-то у нас будете?

– Вы Архипова знаете? – Олег отпил сладкого, слишком горячего чая.

– Это художник, да? Что-то такое обсуждали в городе, когда запрет сняли. Он жил вроде еще до… – Наталья помахала рукой, не решаясь назвать то, что навсегда встало между «до» и «после».

– В Академии Реставрации предполагают, что он родился и работал в вашем городе. Меня отправили это проверить. Буду места искать, вдохновившие его главные работы, покопаюсь в архивах, может, найдется что-то из документов. Иногда, бывает, везет, и удается набрести на эскизы какие-то, работы незаконченные…

Олег осекся. Последний раз после такого его откровения в другом городке «работы» нашлись чуть ли не на следующий день. Краска даже как следует не высохла на трехсотлетних оригиналах.

– И что потом со всем этим делать?

– Везти в Столицу, обрабатывать, по Архипову сейчас много работ пишется. Реставрируем культуру.

– До нас-то новости сами понимаете, не очень доходят.

Во время первых Потрясений информационное и транспортное сообщение между городами где-то обрубило государство, а где-то сами люди, желая защититься от мародеров и возмутителей. А едва начали восстанавливать – грянули вторые. Когда все утихло, все замерли, боясь пошатнуть выстраданный хрупкий если не мир, то хотя бы спокойствие.

– Музей сделают. Дороги проложат, помогут с инфраструктурой.

– И люди поедут? – удивилась Наталья.

– Поедут, конечно. В Рязках, вон, как переоткрыли поэта местного, ездят постоянно, стихи читают, смотрят на пейзажи, надеются, наверное, вдохновиться, тоже написать.

По лицу Натальи Олег понял, что про рязкинского поэта она не слышала. До Краевска «открывание» поэта деревни еще не дошло.

– А что хорошего, что поедут?

Раз за разом, город за городом Олег слышал: «зачем». Ребенком Олег удивлялся, как так вышло, что культуру закрыли. Неужели, никто не возмущался? Протестное движение, конечно, было: и самопальные выставки, и самиздат, картины, гулявшие из рук в руки, устный фольклор, брошюрки, и стихийно вспыхивающие граффити в городе – то тут, тот там. И даже спектакли по подвалам играли первое время. Но мало, невозможно мало. И не только из-за страха. После Потрясений работы было столько, что собрать охотников сотворить и посмотреть на сотворенное почти не было. И если столичные еще как-то справлялись, то в таких городках люди думали, как выжить, было не до закрывшихся музеев и домов культуры. Да и закрывали все постепенно: сначала, отключили сеть – что это такое Олег представлял себе плохо, ему виделось что-то вроде громадной библиотеки, только работавшей быстро-быстро. Потом сократились телеканалы: исчезло кино, передачи об искусстве, музыкальные каналы. А потом уже добрались и до вещественного. Хорошо, что догадались прятать, а не уничтожать. Хотя на местах много кто переусердствовал. В Академии Реставрации была и отдельная кафедра, которая изучала искусство, существовавшее в период запрета, Олег сначала хотел учиться там, но на третьем курсе перевелся. Декан, Павел Сергеевич, настоял, сказал, что такие, как Олег, нужны им на передовой, в авангарде: ударники, своими руками заново собирающие культуру, а не архивные крысы, копающиеся в том, что ушло, и слава богу, что ушло.

Университет Олег закончил с отличием, надеялся, что его прикрепят к реставрации одной из картинных галерей, мечтал, что будет каждый день спускаться в бездонные запа́сники, доставать спящие картины и пробуждать их ото сна. Но вместо этого его, опять же, как самого перспективного и деятельного отправили в экспедиции.

Краевск стал последним городом в годовом путешествии, которое не принесло ему ровным счетом ничего. А вернуться в столицу с пустыми руками значило после короткого отпуска снова сесть в машину и отправиться в безрадостный путь по полумертвым городам, которые боялись оглянуться в страшное прошлое и не решались двинуться в будущее. Как будто сто лет без искусства лишило их возможности фантазировать, мечтать о лучшей или хотя бы просто иной жизни.

После завтрака Олег отправился в город. Каждый раз приезжая в новое место, он чувствовал себя странно и неуютно. Как будто родители отпустили его во двор после школы, а он загулялся, заблудился и вот-вот опоздает домой к ужину. Картины Архипова обещали, что Краевск окажется сказочным, райским городком. Но, выйдя на улицу при свете дня, Олег обнаружил без какого-либо, впрочем, удивления, что это был заурядный провинциальный город, если не сказать деревня. Отличало его только отсутствие привычных каменных заборов. Кое-где соседи переговаривались друг с другом, развешивая белье или занимаясь садом. Это было странно: в других городах соседи предпочитали избегать общения, все еще боялись доноса или обмана.

На центральной улице, когда Олег проходил мимо молитвенного дома – церкви запрет на искусственное тоже не миновал, и службы перенесли в обычные дома, украшенные крестами и, иногда, схематичными изображениями святых – его окликнул высокий моложавый мужчина в черной рясе.