– Даже не знаю, – ответила она. – Возможно, вы правы… Однако я не могу избавиться от неприятного чувства, которое мне совсем не свойственно. Пьер, вы верите в предчувствия?

– Нет, а вы?

– Ну и я тоже, – ответила она, смеясь, и подставила губы для поцелуя.

Их поразило, что в гостиных и комнатах замка сохранилась жилая атмосфера, словно хозяева вовсе не покидали этот дом. В свое время граф приказал, чтобы в замке все оставалось в неизменном виде, как при жизни Эрмины д’Андевиль. Все безделушки, вышивки, кружевные скатерти, миниатюры, прекрасные кресла XVIII века, фламандские гобелены, роскошная мебель, которую когда-то коллекционировал граф, все осталось на своих местах. Казалось, что вся эта очаровательная интимная обстановка была создана специально для них двоих.

После ужина молодожены опять вышли в сад и стали прогуливаться в томной тишине. С террасы открывался вид на долину. Над ней сгущались сумерки, сквозь которые пробивались одинокие огоньки. Мощные руины разрушенной главной башни глядели в небо, на котором угасал свет уходящего дня.

– Поль, – тихо проговорила Элизабет, – а вы обратили внимание, когда мы осматривали замок, на одну дверь, закрытую на большой висячий замок?

– Ту, что находится в середине главного коридора, рядом с вашей комнатой?

– Да. Там была спальня моей несчастной матери. Отец приказал, чтобы Жером закрыл спальню и смежную с ней комнату на висячий замок и отдал ему ключ. С тех пор туда никто не заходил, и все там осталось на своих местах, все, чем пользовалась моя мать, ее вышивки, книги и прочие вещи. А на стене, в простенке между двумя накрепко закрытыми окнами, висит ее портрет. Отец заказал его за год до смерти матери своему другу, очень известному художнику. Портрет написан в полный рост, и мне сказали, что мать на нем изображена очень похоже. Сбоку от портрета стоит ее скамейка для молитв. Сегодня утром отец отдал мне ключ от ее спальни, а я обещала ему преклонить колени на этой скамейке и помолиться перед портретом.

– Давайте зайдем туда, Элизабет.

Когда они поднимались по лестнице, ведущей на второй этаж, рука молодой женщины подрагивала в руке мужа. Все лампы в коридоре были зажжены. Они дошли до спальни и остановились.

Широкая и высокая дверь спальни была устроена в толстой стене, а расположенную над ней перекладину портала украшал позолоченный барельеф.

– Откройте, Поль, – сказала Элизабет. Голос ее дрожал.

Она протянула ему ключ. Он повернул ключ в замке и взялся за дверную ручку. Но внезапно она вцепилась в руку мужа.

– Поль, подождите секунду… Для меня это такое потрясение! Подумайте только, я впервые в жизни окажусь перед изображением моей матери… а вы будете рядом со мной… любимый мой… У меня такое чувство, словно я вновь становлюсь маленькой девочкой.

– Да, маленькой девочкой, – сказал он, прижимая ее к себе. – А еще вы становитесь взрослой женщиной…

В объятиях мужа Элизабет успокоилась и прошептала:

– Все, дорогой мой, заходим.

Он толкнул дверь, потом вернулся в коридор, снял со стены одну из ламп, зашел в комнату и поставил лампу на небольшой круглый столик.

Элизабет уже успела пересечь комнату и стояла перед портретом.

Лицо матери оставалось неосвещенным. Элизабет взяла лампу и направила свет на портрет.

– Поль, до чего она красива!

Он приблизился и взглянул на портрет. Элизабет почувствовала, что силы оставляют ее, и опустилась на колени. Поль, молча, стоял рядом с ней. Через некоторое время она взглянула на него и поразилась.

Он стоял совершенно неподвижно, бледный, с широко раскрытыми глазами. Казалось, что его посетило ужасающее видение.

– Поль! – воскликнула она, – что с вами происходит?

Поль, не отрывая взгляда от портрета графини Эрмины, стал пятиться к двери. Его качало, словно он был пьян. При этом он, не переставая, колотил руками по воздуху.

– Эта женщина… эта женщина… – бормотал он хриплым голосом.

– Поль! – закричала Элизабет, – что ты хочешь сказать?

– Эта женщина… Это та самая, что убила моего отца.

После того, как Поль произнес эти страшные слова, повисла гнетущая тишина. Элизабет неподвижно стояла рядом с мужем и пыталась понять сказанное им. Смысл услышанного еще долго оставался ей непонятным, но постепенно значение слов, произнесенных мужем, стало доходить до Элизабет, и она ощутила нарастающую боль, словно на ее теле раскрылись глубокие раны.

Она шагнула вперед и, глядя ему прямо в глаза, проговорила очень четко, но так тихо, что он едва расслышал:

– Что ты сказал, Поль? Это чудовищно…

Он в тон ей откликнулся:

– Да, я сказал чудовищную вещь. Я и сам пока в это не верю… не хочу верить…

– Значит… ты ошибся, ведь так? Ты ошибся… признайся…

Она умоляла его с таким отчаянием в голосе, словно хотела разжалобить.

Он взглянул поверх плеча жены, вновь впился взглядом в проклятый портрет и содрогнулся.

– Да, это она, – твердо сказал он, сжимая кулаки. – Это она… я узнаю ее… это она убила…

Элизабет от возмущения даже подскочила на месте. Она ударила себя в грудь и закричала:

– Это моя мать! Моя мать могла кого-то убить?.. Та, которую мой отец обожал и обожает по-прежнему!.. Моя мать, которая качала меня в колыбели и целовала меня! Да, я забыла ее, но я помню ее ласки и ее поцелуи. И она могла кого-то убить?

– Да, это она.

– Ах, Поль, то, что вы говорите, подло! Как вы можете утверждать такое, ведь с момента преступления прошло слишком много времени? Вы были ребенком, а ту женщину видели лишь в течение нескольких минут!..

– Я видел ее гораздо дольше, чем вы думаете, – с нажимом воскликнул Поль. – С того момента, когда было совершено преступление, ее образ ни на минуту не покидал меня. Бывало, что я старался избавиться от него, как стремятся избавиться от навязчивого кошмара. Но мне это не удавалось. Вот он, этот образ, я вижу его на стене. Это так же точно, как то, что я существую. Я узнаю его так же, как узнал бы ваш образ даже через двадцать лет. Это она!.. Смотрите, да посмотрите же на ее корсаж! Вы видите эту брошь, обвитую золотой змеей?.. Это камея! Ведь я говорил вам о ней! А глаза змеи… они рубиновые! И эта черная кружевная шаль на плечах! Это она! Это та самая женщина, которую я тогда видел!

Он чувствовал, как внутри него нарастает ужас, его уже колотило, и он грозил кулаком портрету Эрмины д’Андевиль.

– Замолчи! – закричала Элизабет, которой каждое слово Поля причиняло мучительную боль, – замолчи, я запрещаю…

Она попыталась закрыть ему рот ладонью. Но Поль, словно ему было неприятно прикосновение жены, отвел ее руку. Это вышло у него настолько неожиданно и инстинктивно, что она разразилась рыданиями, а он, совсем потеряв голову, подгоняемый болью и ненавистью, словно одержимый навязчивыми галлюцинациями, прорычал:

– Вот она! Это ее злобный рот, ее безжалостные глаза! Она замышляет преступление. Я это вижу… я вижу… она приближается к отцу, хватает его… она поднимает руку… она его убивает… Ах, подлая!..

И он выбежал из комнаты…

Эту ночь Поль провел в парке. Он, как сумасшедший, бегал по темным аллеям, в отчаянии падал на газон и плакал, нескончаемо плакал.

Повзрослев, Поль Дельроз испытывал страдания только в те минуты, когда вспоминал об убийстве отца. Постепенно боль от этих воспоминаний притупилась, однако периодически накатывала страшная тоска, и страдания обострялись, словно его нещадно жгли новые раны. На этот раз боль оказалась настолько сильной, и свалилась она так неожиданно, что несмотря на его умение владеть собой и сохранять здравомыслие, он буквально потерял голову. Казалось, что его мысли, поступки, слова, которые он выкрикивал в ночи, исходят от человека, утратившего контроль над собой.

Идеи и образы бились в его воспаленном мозгу, словно листья на ветру, и при этом его неотступно преследовала одна ужасная мысль: «Я узнал убийцу моего отца, и она мать той женщины, которую я люблю!»