– Я тоже, – послышался в ответ голос кадровички Бренды. – Хотя еще сильнее я ненавижу среды. Болтаешься где-то посреди недели: ни здесь, ни там.

– Видела, как вы с Эдом разговаривали с нашей динозаврихой, – сказала Марина. – Ну как, нашли способ подтолкнуть ее к вымиранию? Что вы задумали? Ледниковый период или удар метеорита?

Вот тебе и женская солидарность.

Поезд, который повезет ее домой, как всегда, уже стоял на пятой платформе вокзала Ватерлоо. Но сегодня, увидев его, Айона испытала особое облегчение. Хотя бы эта часть дня была успокоительно предсказуемой. Войдя в свой обычный вагон, она мысленно выругалась и случайно стиснула Лулу, заставив бедняжку тявкнуть. В вагоне находился Пожиратель Винограда – этот, как его? Пирс. В ее любимом седьмом ряду оставалось единственное свободное место, а этот тип, как назло, сидел по другую сторону прохода. Кажется, он собирался завести разговор. Айона любила, когда ее много и горячо благодарили, однако сейчас ей хотелось просто тихо сесть и представить себя в мире, где она еще по-прежнему что-то значила.

Вздохнув, Айона села, открыла сумку, достала стакан и фляжку джина с тоником, а также пластиковый пакетик с замком-застежкой, где лежала пара ломтиков лимона. Она ждала, что Пирс сейчас заговорит, но этого не случилось. Тогда она украдкой взглянула на соседа. Тот откинулся на спинку сиденья, словно по желанию мог задать любой угол изгиба, и развел ноги так широко, что старуху, сидящую рядом, припечатало к окну, как римскую штору. Пирс поймал взгляд Айоны, и на мгновение ей показалось: сейчас он обратится к ней. Но взгляд Пирса тут же сместился. Он достал мобильник и стал тыкать в виртуальную клавиатуру своим властным указательным пальцем.

Айоне стало неловко. Затем она рассердилась на себя за то, что позволила этому… болвану вывести ее из равновесия. Казалось бы, если ты видишь женщину, которая несколько часов назад помогала спасать твою жизнь, было бы уместно сказать ей спасибо. Разве не так? Или хотя бы поздороваться. На худой конец, просто кивнуть. Может, Пирс ее не узнал? Это исключено. На что Айона никогда не могла посетовать, так это на свою, так сказать, запоминаемость.

– Дорогая, – произнес в мобильник Пирс. Судя по громкости и тону, ему было наплевать на покой остальных пассажиров. – Ты бы не могла спуститься в погреб, взять бутылочку «Пуйи-Фюме» и поставить ее в холодильник?.. Нет, не ту. Гран-крю. Из тех, что мы привезли с Луары, когда нас угораздило снять виллу вместе с Пинкертонами.

Лулу, сидевшая на коленях у хозяйки, зарычала. Айона чувствовала, как грудная клетка собачки буквально раздувается, словно мехи волынки. Набрав воздуха, Лулу повернулась в сторону Пирса и залилась пронзительным лаем.

Пирс ткнул пальцем в телефон и оборвал разговор, даже не попрощавшись.

– Черт побери, что стряслось с этой дурацкой псиной?! – воскликнул он, сердито глядя на Лулу.

Айона привыкла к грубостям в свой адрес. И вполне могла бы проигнорировать неблагодарность и хамство Пирса, но позволить ему оскорблять Лулу она не собиралась.

– Лулу вовсе не дурацкая псина. На самом деле она в высшей степени смышленая собака. А еще она феминистка, а потому всегда и везде бурно реагирует на токсичных альфа-самцов.

Пирс разинул рот, а потом схватил с колен номер «Ивнинг стандард» и заслонился газетой. Айона была абсолютно уверена: больше они даже не взглянут друг на друга. Ни о каких дальнейших разговорах не могло быть и речи. Ну и слава богу!

Два месяца назад Санджея перевели из отделения экстренной медицинской помощи в отделение онкологии. Во многом это можно было считать повышением по службе. Работа в неотложке отличалась лихорадочностью и хаотичностью и сопровождалась бесконечными стрессами. Сирены подъезжающих машин, крики пострадавших, сухие распоряжения врачей. Вдобавок там он вечно испытывал какую-то неудовлетворенность. Конечно, приятно отпускать домой маленького мальчишку со сломанной рукой, надежно зафиксированной в гипсе. За то, что пацан мужественно держался, ты даришь ему стикер, и у тебя теплеет на сердце. Но гораздо чаще пациенты отправлялись в палаты, и Санджей не знал, чем окончится их история. В отделении экстренной медицинской помощи ему не удавалось как следует познакомиться с пациентами. Жизнь сводила его с ними в самый драматичный момент сюжета и тут же разлучала, не позволяя увидеть финал.

Отделение онкологии больше отвечало характеру Санджея, потому он и попросил о переводе. Здесь пациенты не менялись в течение недель, месяцев, а в некоторых случаях и лет. Он уже знал их имена, имена их детей и внуков, их мечты и тайные страхи. Равно как знал и способы максимально облегчить для каждого из этих людей время пребывания в клинике. Ради этого Санджей и поступал в свое время в медицинский колледж, мечтая исцелять не только тела, но сердца и умы пациентов. Кстати, он прямо так и написал об этом в заявлении о приеме, ничуть не покривив душой.

Но, переведясь сюда, Санджей столкнулся с проблемой другого рода: чем больше он вникал в жизнь своих пациентов, тем тяжелее переживал трагические исходы. На нескольких человек, которых выписывали с доброкачественной опухолью или пятилетним порогом выживаемости, всегда находился кто-то с неизлечимым рецидивом, когда метастазы уже успели распространиться по всему организму. Сюда попадали матери маленьких детей, заметно слабеющие после каждого сеанса химиотерапии. Сначала они теряли волосы, потом брови и ресницы, а далее – чувство юмора и, наконец, надежду.

Врачи-консультанты, с которыми работал Санджей, похоже, привыкли ко всему этому. Они умели отстраняться, называя это механизмом психологической защиты. Да, на службе эти люди имели дело с трагедиями, несправедливостью и разбитыми жизнями, однако в конце смены, сняв белые халаты, спокойно шли пить пиво, забывая обо всех бедах мира. И как только им это удавалось? У Санджея не получалось отстраниться; все стороны его жизни были тесно связаны между собой. Что-то одно всегда переходило в другое, и ему это было не остановить. Он просыпался среди ночи, думая об онкомаркерах в последнем анализе крови мистера Робинсона, а во время обеда вспоминал разбросанные темные полосы на снимке мистера Грина, которому делал позитронно-эмиссионную томографию.

– Благодарю вас, медбрат, – сказала ему миссис Харрисон («Пожалуйста, зовите меня просто Джулией»), когда он накладывал повязку на место биопсии возле левой подмышки. – Думаете, все будет в порядке?

Женщина смотрела на него с надеждой и страхом. Чувствовалось, обе эмоции ведут в ее душе отчаянную схватку за первенство.

– Джулия, постарайтесь не волноваться, – произнес Санджей, избегая прямого ответа и роясь в своей ментальной картотеке в поисках подходящих слов. – Из десяти уплотнений в груди девять оказываются доброкачественными. Но вы поступили абсолютно правильно, сразу же обратившись к своему врачу. Всегда лучше подстраховаться.

Сказанное, конечно же, было правдой, но Санджей обратил внимание, какое лицо было у врача, делавшего женщине УЗИ, когда тот проводил измерения темной массы на экране – пугающе большой и неровной. Ничего из этого Джулия не видела, однако Санджей научился замечать легкий прищур глаз и напряжение пальцев, сжимающих компьютерную мышь.

– Знаю-знаю. Просто я беспокоюсь за своих деток. Они еще совсем маленькие. Шесть лет и четыре года. Хотите на них взглянуть? – спросила Джулия, вынимая телефон.

Санджею не хотелось смотреть снимки. Это лишь все усугубит. Ах, если бы ему сейчас удалось сосредоточиться на номерах историй болезни, прогнозах и лечебных планах, а не на осиротевших детях и списках дел, которые нужно успеть сделать, пока живешь, и которые, вполне вероятно, останутся незавершенными.

– С удовольствием посмотрю, – сказал он, тепло улыбнувшись Джулии.

Санджей вежливо повосхищался снимками двух счастливых, благополучных ребятишек (у старшего выпал молочный зуб), даже не подозревавших, что их мир вскоре может разбиться вдребезги, после чего отправил Джулию домой, снабдив женщину абсолютно невыполнимой инструкцией: гнать все мрачные мысли прочь, нагружать себя делами, а через пять дней приехать снова за результатами биопсии.