– Порядок. Ты как? Погряз в работе?

Я невольно смеюсь, под ребром начинает колоть. Он кивает в сторону моей жены:

– Карола, верно? Вот черт! У вас, похоже, что-то стряслось?

– Старшая девочка куда-то подевалась, – отвечаю я, и когда облекаю случившееся в слова, это помогает мне немного расслабиться, внезапно все кажется не таким опасным, вдруг становится как-то легче, – пошла за водой и вот пропала.

Эмиль возводит глаза к небу:

– Возраст такой. А как у вас дела, помощь какая-то нужна?

Они с мамой ребенка – как там ее зовут, Ирма, Инес? – установили рядом с нами свою коляску, прямо посреди потока людей, которые теснятся вокруг поезда, хотя его двери все еще остаются закрытыми, кто-то кричит «откройте», раздается какое-то громыхание, но ничего не происходит.

– Не понимаю, куда она запропастилась, – произносит Карола, губы у нее дрожат, взгляд блуждает в поисках утешения, – мы с Дидриком тут… беседовали, а она ушла и… теперь…

– Но лапушка, – говорит женщина. – Ида?

Он приобнимает ее одной рукой.

– Тут же повсюду такая, типа, неразбериха. Нас эвакуировали этой ночью из Орсы. Это ж, блин, дурдом какой-то.

Эмиль косится на мою повязку:

– А с тобой что стряслось, все в порядке?

– Да-да.

– Пожар или еще чего?

Я киваю.

– Ни хрена себе.

В толпе волнение, вибрация, голоса стихают, я вытягиваюсь и вижу, что одна из дверей открылась и из нее появилась грузная приземистая женщина в темно-синей униформе, она стоит на верхней ступеньке лестницы и наклоняется вперед, чтобы ее было видно:

– Все, кто направляется в СТОКГОЛЬМ…

Мощный, резкий, идущий из глубины голос, терпеливый и безразличный тон человека, привыкшего выдавать минимум информации.

– Вниманию всех, кто направляется в СТОКГОЛЬМ, этот поезд предназначен ТОЛЬКО для тех, кто путешествует с МАЛЕНЬКИМИ ДЕТЬМИ.

Ее голос мгновенно тонет в потоке вопросов, возражений и просто недовольных выкриков, кричат и стонут мужчины, но женщина только улыбается в ответ и повторяет свое объявление три или четыре раза подряд.

– Ладно, во что она одета? – Эмиль задает вопрос спокойно, авторитетно.

– Кто?

– Твоя дочь. Расскажи, как она выглядит, и мы отправимся на ее поиски, ты и я, а девочки побудут здесь с детьми, хорошо?

– Сейчас откроем двери в вагоны, мы хотим, чтобы после этого в поезд действительно сели ТОЛЬКО те, кто путешествует с МАЛЕНЬКИМИ ДЕТЬМИ.

Двери открываются, я подаюсь чуть вперед, чтобы лучше видеть происходящее; внутри полно народу, даже в темном тесном пространстве у самых дверей, у туалетов и полок с сумками; одна женщина сидит, держа на коленях плачущего мальчика, я ощущаю жаркий поток воздуха изнутри вагона; мальчик раздет по пояс, кожа блестит от пота, женщина смотрит на перрон потухшим взором, в руке у нее банка варенья и ложка, она сидит и кормит ребенка вареньем, я отвожу взгляд.

– Да, в общем, было бы просто супер, Эмиль, но вы разве не собираетесь тоже на поезд?

Он улыбается и пожимает плечами:

– Ничего. Мы с радостью поможем.

Женщина – Ирен? – вздыхает, переводит взгляд, она как будто смотрит на мою ширинку.

– Мы не едем этим поездом, – произносит она скованно. – Очевидно, поживем в одном из кемпингов.

– В том, что у озера? – с нарочитым энтузиазмом подхватывает Карола. – Мы ночевали там сегодня, в целом вполне неплохо.

Повисает подозрительная тишина, женщина ничего не говорит, я тоже молчу, мы выжидательно смотрим на них, женщина вынимает ребенка из коляски, он снова начал кричать.

– Ему всего три месяца, – произносит она, чуть повышая голос, чтобы перекричать детские вопли. – Я не кормлю грудью. А смеси для вскармливания у нас не осталось. В кемпинге сказали, что выдают смесь только грудным младенцам, которых привозят без сопровождения родителей.

Эмиль виновато улыбается:

– Мы пытались объяснить, что у Исы был рак груди и все такое, но они там все реально помешаны на бюрократии. Магазин, судя по всему, тоже закрыт, кто-то пытался вломиться туда ночью.

Женщина снова бросает взгляд на мою ширинку, я рефлекторно подтягиваю шорты, быстро ощупываю гульфик.

Нет. Она смотрит не на ширинку.

Она смотрит на мой карман. На рожок.

– У вас, конечно, не найдется?.. – Эмиль говорит все так же непринужденно, будто салфетку просит. – Они нам сказали пойти сюда на станцию и поспрашивать – «может, найдете, у кого одолжить». – Он, посмеиваясь, качает головой, как будто сам с трудом верит тому, что говорит. – А я такой: ни фига себе, это что тут, типа, теперь повелитель мух или что вообще за фигня, а они ответили, что люди, мол, точно помогут. – Он снова издает смешок и закатывает глаза: – Поэтому-то мы и здесь. Представь, вот засада.

Карола, стоя рядом со мной, крепко прижимает к себе Бекку.

– У нас смеси на два раза, – говорит она. – Ровно до Стокгольма.

Женщина окидывает ее немым взглядом влажных глаз.

– Ваш даже не кричит, – произносит она. – Вилмер орет со вчерашнего вечера. Мы пробовали давать ему обычное молоко, но его от этого только рвет.

Ребенок у нее на руках истошно вопит, маленькое тельце неподвижно лежит в объятиях, движется только лихорадочно красное лицо с застывшими глазами без слез, рот широко открыт, животный пронзительный крик, а ведь так и есть, ребенок – это же неразбавленный инстинкт в умильной упаковке.

– Лады же, да, Дидрик? – Эмиль склоняет голову набок, протягивает руку и пожимает мое плечо, я думаю о том, как наблюдал за ним некоторое время назад, как они шли по перрону и побирались – ходить в таком вот месте и выпрашивать у незнакомцев еду для собственного ребенка, что может быть хуже; я думаю о детской сумке-органайзере, о четырех ложках сухой смеси, которые, если развести в горячей воде, превратятся в пятьдесят миллилитров заменителя грудного молока.

Я делаю глубокий вдох:

– Если мы отдадим вам половину того, что у нас есть…

– Правда, Дидрик? Блин, как же круто! Тогда Иса с Вилмером смогут поесть прямо здесь, а мы сбегаем поищем твою старшую девочку, ведь так? Просто супер! – Он произносит это скороговоркой, пытается промчаться сквозь фразу, но теперь я замечаю искорку отчаяния в его глазах, голос стал чуть пронзительнее, как гитарная струна, которую медленно натягивают, повсюду вокруг нас стоит народ, топчется, толкается, люди пихают друг друга, чтобы залезть в переполненный поезд, я трясу головой:

– Послушай. Если мы отдадим вам половину того, что у нас есть, вы покормите сейчас своего ребенка, но он снова проголодается через четыре часа. А мы будем заперты в поезде, и через четыре часа у нас тоже не будет никакой еды.

Эмиль таращится на меня, продолжая улыбаться:

– Так, значит, ты говоришь, что лучше ваш ребенок налопается до отвала в поезде по пути в Стокгольм, где вы сможете зайти в ближайший магазин, а мой пусть сидит здесь и орет от голода? Так ты рассуждаешь?

Я вздыхаю:

– Может, попробуете что-то другое придумать? Умереть-то он точно не умрет.

Карола стоит вплотную к той женщине, пытаясь утешить ребенка у нее на руках, она взяла одну из игрушек Бекки, розовую с оранжевым штуковину из биоразлагаемого пластика, которая может пищать и мяукать, и машет ею перед плачущим личиком, мамаша лишь смотрит на нее почерневшими глазами.

– Чего вы хотите? Денег? Чего-то из вещей? – Эмиль засовывает руку в брючный карман и вытягивает оттуда часы, ремешок из черной кожи, циферблат серебристого цвета, я ничего не знаю о часах, эти могут стоить состояние, а могут оказаться полным барахлом, и я просто снова мотаю головой:

– Эмиль, это все ужасно, но, черт, короче, каждый должен отвечать за своих детей, так все устроено.

Он подходит на один шаг, высокий, точно выше меня сантиметров на десять, за белозубой улыбкой я вижу усталое, грязное лицо подавленного человека, берет на руки вопящего младенца и выставляет его передо мной.