– Чтоб ты знала, было чертовски приятно покататься.

Она вперяет в меня взгляд, глаза почернели от злобы, все замирает на какой-то миг, а потом – поначалу лишь небольшое подергивание в уголке рта, морщинка на лбу разглаживается, и одинокая слезинка медленно стекает по ее правой щеке; я ненавижу, когда она плачет, не могу это выносить, если бы я не сидел, держа Бекку на руках, то попытался бы обнять ее, прижать к себе, погладить ее плечи и сказать «прости», но сейчас могу только виновато улыбнуться и покачать головой, сокрушаясь по поводу всей этой истории:

– Я устал, Карола. У меня болит голова. Прости. Давай пока оставим это.

– Когда ты собирался рассказать? – спокойно спрашивает она.

Толпа на перроне потихоньку редеет, народ переходит на парковку, там остановился автобус, и какой-то мальчишка стоит с написанной от руки табличкой, буквы выведены фломастером, слишком мелкие, не могу прочитать.

– Давай хотя бы не посреди всего этого бардака, – отвечаю ей я и сам удивляюсь, насколько спокойно звучит мой голос; прижимаюсь щекой к пушистому затылку Бекки. – Может, позже.

Вилья встает вплотную к матери, в блестящих глазах испуг:

– О чем вы говорите?

– Нам с папой нужно кое-что обсудить. – Голос Каролы тоже звучит спокойно, почти безразлично. – Мы хотели бы побыть вдвоем.

Вилья переводит взгляд с нее на меня и обратно, потом на перрон, на толпу, на сумки, на переполненные урны, испачканную кровью прокладку, которую кто-то бросил на рельсы, на мужика в грязных бермудах и с вязкой творожистой кашицей в уголках губ – он сидит в одиночестве на платформе и неясно бормочет что-то про идиотов, шлюх, педиков, беженцев, политиков и «все мое барахло».

– Вдвоем? – Вилья выкашливает безрадостный смешок: – Хотите посекретничать?

Я показываю в сторону парковки и волонтеров:

– Смотри, там воду раздают. Ты не могла бы принести несколько бутылок? Неплохо бы прихватить с собой в поезд.

Она пожимает плечами, достает свой телефон и начинает прокручивать экран.

– Сам не можешь принести или как?

Я вздыхаю:

– Видишь, я кормлю твою сестренку.

– Это моя, что ли, проблема?

На ее лице появляется то самое надменное, упрямое выражение, которое вечно выводит меня из равновесия, и я начинаю собачиться как ненормальный, она-то, конечно, этого и добивается, хочет играть на своем поле, где ей надежнее и все знакомо, но на этот раз будет по-другому.

– Вилья, – устало произносит Карола, – делай, как папа сказал. Пойди и принеси воду.

Дочь стоит неподвижно, опять смотрит в свой телефон. Потом на нас.

– Лана Дель Рей, – говорит она. Что-то в интонации, с которой она это произносит, напоминает о тех долгих вечерах, когда она сидела за фортепиано, часами выдавая режущие фальшивые звуки, а потом словно случайно находила верное звучание, и голос шел вслед за аккордами, наступал внезапный миг чистоты, как с разряженным телефоном, у которого вдруг загорается экран и он начинает вибрировать у тебя в руке.

– Автомобиль, который увез Зака. Лана Дель Рей.

Карола в замешательстве смотрит на дочь:

– Солнышко, о чем ты, какое отношение к автомобилю… – Она замолкает, не договорив.

– Буквы на номерном знаке, – поясняет Вилья. – LDR. Лана Дель Рей. Я и цифры пыталась запомнить, кажется, там было 386, а может, 368, или там еще четверка была, а может, семерка, я пыталась запомнить, мама, но он так быстро уехал, а мне некуда было записать, но с буквами получилось, потому что я вот так придумала.

Карола делает шаг к ней; поначалу Вилья пятится, но потом останавливается, мать догоняет ее, они обе стоят в нерешительности, а дальше Карола обнимает ее, и я слышу, как она плачет, как шепчет «Вилька-килька-ванилька», я тоже хочу к ним, но Бекка уснула у меня на руках, и я не знаю, как подняться на ноги с этой жесткой платформы, не разбудив ее, я хочу быть с ними, но лишь продолжаю сидеть, пока они стоят, обнявшись несколько минут.

В конце концов Вилья высвобождается, утирает лицо рукой, поправляет волосы.

– Вот теперь я пошла, а вы можете спокойно поговорить, – приветливо произносит она тоном взрослого, разворачивается и быстрым шагом уходит прочь по перрону, пробирается сквозь толпу, ее ладное молодое тело движется с целеустремленностью взрослого человека, она перепрыгивает и огибает сидящих и лежащих людей, их вытянутые ноги, спящих детей, сумки, пледы, фрагменты той жизни, которой они когда-то распоряжались.

Карола тяжело садится рядом со мной:

– Спит?

Я киваю.

– Почти все съела, – отвечаю я, показав, – смесь плещется на дне пластиковой емкости.

– Отлично. Сильно проголодалась.

– Сколько у нас воды?

Она поднимает термос, привычным движением взвешивает его на ладони.

– На две бутылочки хватит, если расходовать экономно. Смеси у нас тоже на два раза. А еще ей потом подгузник надо сменить. У нас один остался. В поезд.

– Если только будет поезд, – отзываюсь я.

– Угу. Да, конечно, будет.

Так мы переговариваемся еще какое-то время, обмениваемся простыми обыденностями про одежду для Бекки и про мою рану, про то, стоит ли добежать до магазина и попробовать раздобыть что-то на обед, и есть ли где-то поблизости туалет; мы делаем это почти бессознательно, не глядя друг другу в глаза, прячемся в конкретике, в том, что держит нас на плаву, но в конце концов запас слов иссякает, мы перестаем топтаться вокруг нашего разрушенного брака и замолкаем, я смотрю на нее и говорю «прости», а она просто кивает в ответ.

– Как мы до такого дошли? – произносит она, потом забирает у меня Бекку, осторожно проводит пальцами по позвонкам, и мне вдруг приходит на память УЗИ, инопланетянские снимки зародыша, где виден только формирующийся череп и позвоночник, похожий на серебряное ожерелье, запах в кабинете акушерки, рука Каролы – прохладная и чуть влажная – в моей, она только что сбрызнула руки антисептиком после туалета и сбора мочи на анализ; я помню слезы, помню все, и еще то, другое: черно-белый снимок, легкое отвращение, нечеткая, словно похмельная смесь тревоги и дурноты, «…еще даже не зародыш, просто эмбрион пока что, – говорит акушерка, – два сантиметра»; об этом я никогда не смогу ей рассказать.

– Просто казалось, этого как-то… мало, – говорю я со вздохом. Встаю, устав сидеть в грязи на перроне, запихиваю бутылочку в карман шортов. – До́ма, детей. Тебя. Должна быть в жизни еще какая-то цель, кроме конфет, и сериалов, и попыток сбросить вес, и планов на отпуск, и мысли «скорей бы выходные», и перелистывания страниц в телефоне, и раз в пять лет кулинарных экспериментов с азиатской кухней или походом на винную дегустацию, и фантазий о доме, на который у нас не хватит средств, о машинах, на которые у нас не хватит средств, и красивых садах, на которые у нас не хватит средств, должно же быть что-то, кроме блинов с вареньем, макарон и вегетарианских рагу, нытья по поводу клининговой конторы, вызванного для починки мастера и детских школ; слишком мало просто набить холодильник, морозилку, буфет или попробовать вместе посмотреть порнуху после выпитых тобой трех бокалов вина, и при этом ты все равно сочтешь увиденное там слишком грубым и гадким, ты бы предпочла массаж при свечах и подыскала какой-нибудь долбаный спа-отель со скидкой буднего дня – мне всего этого мало.

Я перевожу дыхание. Она сидит тихо, вжавшись лицом в щечку Бекки, зарывшись носом и зажмурившись, мне плохо видно ее лицо, я думаю, что она плачет, хнычет, хлюпает носом, но когда она поворачивается ко мне, я вижу улыбку.

Она улыбается:

– Дидрик, это все слишком банально даже для тебя. У нас трое детей, мы женаты пятнадцать лет, и ты хочешь меня бросить, потому что тебе… скучно? Ну знаешь…

У меня кружится голова, рана зудит под повязкой, солнце высоко в небе, и жара на перроне становится невыносимой, мне нужно воды, Вилья должна бы уже вернуться с ней, а я сижу тут и выкладываю Кароле самое сокровенное, в то время как она обращается со мной как с идиотом.