– За вами приедут…вы здесь не останетесь. Я обещаю, что найду Глеба и буду учиться вместе с ним…как ты мечтал, папа. Я стану рано или поздно адмиралом! А еще клянусь, что когда-нибудь, найду тех, кто это сделал! Найду и убью их всех. Убью каждого кто принадлежит к их проклятому роду!

Рано утром в деревню Покровское вернулся хозяйский сын. Было видно, что он устал и выбился из сил, что ему очень тяжело, но он упорно шел, стиснув зубы. Мальчик на минуту остановился, посмотрел на лазурное небо, но этот взгляд был совсем не детским. Этой ночью маленький граф Григорий Сергеевич Никитин перестал быть ребенком.

***

Тем же утром в поместье Соболевских молодая княгиня разродилась девочкой. Когда бабка-повитуха и ее помощница обмыли и запеленали младенца, обе красноречиво переглянулись. Девочка как две капли воды походила на своего отца. Но не на князя Соболевского, а на француза, который гостил в их доме девять месяцев назад, а затем скрылся в неизвестном направлении.

Когда муж Дарьи Николаевны вернулся домой, и бросился в покои жены прямо в грязной запыленной одежде, все с замиранием сердца ждали его реакции. Павел Федорович был жестоким, злым человеком, люди ненавидели и боялись его, но все знали, как безумно он любит свою юную красавицу-жену. Спустя несколько минут князь, шатаясь, вышел из покоев; смертельно бледный, он окинул толпу слуг полным ненависти взглядом и скрылся в своем кабинете, где провел взаперти несколько дней.

Через неделю крепостные выловили труп молодой женщины из озера. Утопленницей оказалась барыня Дарья Николаевна…

Свела счеты с жизнью, сердешная, не выдержала позора… Но злые языки говорили, что это князь утопил неверную супругу, хотя доказательств тому не было. Спустя три месяца после похорон Павел Федорович дал имя новорожденной – ее окрестили и нарекли Екатериной Павловной Соболевской.

В тот же день, 21 сентября 1745 года, крестили и другую Екатерину. Будущую императрицу всея Руси – Екатерину Вторую, Великую.

Ранняя осень, а пронизывало до костей, как в ноябре. Морской ветер беспощадно просачивался под суконный мундир и рубаху. Мелкий дождь впивался в обветренную кожу, покалывая и жаля лицо. Я поднял повыше воротник плаща затягиваясь табачным дымом, наблюдая, как конвоиры выстраивают на плацу заключенных и презрительно скривился. Мать вашу, только этого дерьма не хватало королевскому флоту – перевозить каторжных баб в ссылку на военном судне. Унизительное занятие для морского офицера. Вместо того, чтобы вернуться домой я стою на палубе «Святого Алексея» и смотрю, как серыми пятнами, темнеют выцветшие платки и драные тулупы этого отребья, марая своим присутствием честь военного судна. Но приказ есть приказ. Каторжный корабль потерпел бедствие и мне было велено подобрать их и доставить в место назначения, а затем вернуться в Кронштадт, а оттуда прибыть ко двору в долгожданный отпуск. Всё, что я умел – это воевать, я дышал войной с самого детства. Когда жизнь не оставляет тебе большого выбора, то выбираешь исходя из того, что есть. Для детей обнищавшего графа Никитина, которого вместе с женой зверски убили за горстку золотых монет, был один пусть – в солдаты или моряки. Только там можно было чего-то добиться и если уже и не материальных благ, то славы и почестей так точно, а если повезет, то и улучшить благосостояние ежегодной выплатой из королевской казны за службу Отечеству.

Последние дни перед военной кампанией я провел на гауптвахте. Выбор у меня был невелик или принять командование «Святым Алексеем» и отправиться на помощь Фермору в Цорндорф, или предстать перед трибуналом за дуэль с высшим по званию. Я выбрал первое. После мясорубки в проклятой Прусской деревне мы направились домой, понеся невосполнимые потери. Экипаж и матросы были недовольны задержкой, но мне напомнили, что приказы не обсуждаются, особенно после моей выходки. О ней вполне могут забыть если я выполню порученное мне задание. Самой военной кампании, больше похожей на фарс, где мои ребята сражались наравне с пехотными полками, оказалось недостаточно, как и того, что ряды моих матросов и офицеров значительно поредели, а корабль требовал тщательного ремонта.

Ни одна баба не стоила того, чтобы я сейчас мерз на палубе перед совершенно бесполезной поездкой в Архангельск вместо Санкт-Петербурга.

Впрочем, когда я срывал с жены капитана 1-го ранга Стрельцова кружевные панталоны и задирал подол ее необъятного муслинового платья с чертовой тучей подъюбников, а потом драл ее, как последнюю портовую шлюху на каком-то казарменном складе, последнее, о чем я беспокоился так это о нравственной стороне данного поступка. Меня скорее волновало в какую позу ее поставить и вогнать по самые гланды.

Даже когда нас застал с поличным рогоносец-муж, я хлопнул ее по округлому заду и, подхватив шпагу с грязного пола, а другой рукой застегивая штаны, извинился перед дамой за прерванное свидание, пообещав новое в ближайшее время. Как раз после того, как она станет вдовой и похоронит неудачника Стрельцова, который назвал меня сопляком, подлецом, выблядком и сукиным сыном. Не сказать, что я обиделся на красочные эпитеты, но меня ужасно разозлило, что он просклонял имя моей матери. Я собирался затолкать в его поганую глотку каждое слово, сказанное о ней и утрамбовать эфесом шпаги примерно так же, как толкался членом в рот его жены пару минут назад. Поединок не состоялся – кто-то донес о предстоящей дуэли и меня сцапали. Я просидел в карцере три дня пока Спиридов хлопотал о моем освобождении, тогда я даже не представлял, что получу в командование военное судно. Опыт имелся на придворных яхтах и мелких линейных судах, но огромный военный фрегат – это казалось так далеко в моём возрасте. Королевскому флоту не хватало командного состава, а Спиридов похлопотал за меня лично перед Шуваловым, который был хорошо знаком с моим отцом. Наконец-то вырвусь из ненавистных казарм в которых провел проклятое детство. Запах гуталина и лошадиного навоза въелся мне в мозги, а я хотел дышать морем, порохом и кровью врага, а еще вдыхать аромат женской плоти, бьющейся подо мной в экстазе когда буду ненадолго спускаться на сушу.

***

– Капитан-лейтенант Никитин по вашему приказанию прибыл! – я отдал честь. И выпрямился по – стойке смирно.

Алексей Андреевич Спиридов, мужчина средних лет, невысокий, полный, с волосами, посеребренными сединой, с добродушным гладковыбритым лицом. Он любил меня и брата, но за провинности наказывал строго, драл с нас в три шкуры, больше, чем с других.

«Я за вас хлопотал и мне за вас и краснеть. Олухи!»

– Вижу-вижу, Никитин. Вы давеча снова отличились, но на этот раз все обошлось не только дракой…..! – Спиридов смерил меня яростным взглядом, способным прожечь насквозь. Я глаза не опустил, но ушибленная бровь засаднила. Надеюсь Стрельцов тоже частенько меня вспоминает, когда кровит его длинный, сломанный нос, который хрустнул под моим кулаком, как грецкий орех.

– Что вы молчите, Никитин, вам нечего сказать в свое оправдание? Вы, впрочем, как всегда, ввязались в переделку из-за женщины. Но на это раз, – Спиридов стукнул кулаком по столу так что книги, карта и указки одновременно подпрыгнули, взметнув облако пыли, – На этот раз вы, капитан-лейтенант, перешли все границы! Мало того, что обесчестили доброе имя Стрельцова, еще и посмели вызвать его на дуэль прямо под носом у Шувалова и Апраксина. Неужели вы думали, что я об этом не узнают?

– Обесчестил? Да его жена с доброй половиной гарнизо…на

– Молчать! – Рявкнул Алексей Андреевич, не давая закончить оскорбительную фразу – Молчать! Как ты смеешь мне дерзить, наглый мальчишка? Провинился – молчи, ты знаешь, что виноват! Ух, если бы не отец твой, гнал бы я тебя в три шеи, поганца! Вот ты у меня где, – красноречиво провел большим пальцем по шее, под подбородком, – ты и выходки твои гадские! Где военная выдержка? Сопляк!